Еще достаточно далеко от яхты, где велся этот разговор, приближаясь к длинному (несколько сот метров) причалу, бежал человек в полевой форме с криками «Stop! Stop!», размахивая руками над головой.

– Да это, никак, капитан карабинеров… – пробасил Лопатин. – Франсуаза, – обратился он к высокой, миловидной девушке; голос его посерьезнел, – бегом к брату. Пусть заводит мотор и отойдет подальше от берега. Если увидит, что я снял шляпу, пусть на полной скорости уходит в море. Завтра снимет нас с берега… он знает где. Мы с Сашей узнаем, что случилось. И если все в порядке, мы подплывем к вам на лодке; их полно в бухте. А если нет… – Евгений выдержал паузу и показательно снял шляпу, – срочно на всех парах в море!

– Пошли, – бросил он Блюму, который поправлял наплечную кобуру под щегольским пиджаком.

Друзья сошли на пристань. Лопатин, отвязав конец и забросив его на яхту, принялся догонять Блюма, неспешно идущего навстречу бешено жестикулирующему капитану.

Сзади раздался шум движка.

«Слава Богу, яхта отчалила. Теперь, что бы полиция ни говорила, они ее не достанут. Пусть остаются в неведении, думая, что Михаил уже вне досягаемости. На этом острове никому нельзя верить. Все повязаны одной веревочкой…» – Лопатин облегченно вздохнул.

Но все-таки действия капитана карабинеров представлялись несколько неожиданными. Он вдруг остановился как вкопанный, еще яростнее замахал высоко поднятыми руками, старясь привлечь внимание, и вдруг со всего маху, выкрикнув одно слово «Mina!», ничком бросился на деревянный настил пирса.

Потом, в воспоминаниях Евгения, эти несколько секунд казались растянутыми, как при замедленной съемке. Падение капитана, крик «Mina!», мгновенная вспышка осознания надвигающейся беды, возможно невозвратимой утраты, резкий поворот кругом с вырывающимся из глотки хриплым криком «Стоять!», грохот взрыва, летящие во все стороны обломки, полыхнувшая волна пламени, рухнувшая надежда на счастье и необратимость происшедшего, смешанные с бессильной яростью и выступившими то ли от мгновенно наступившего горя, то ли от едкого дыма слезами на глазах.

– Франсуаза! Франсуаза! – ревел он, стоя на коленях, прямо в бушующее пламя до тех пор, пока Александр, пошатывающийся от легкой контузии, не поднял с трудом его громадное тело с колен и чуть ли не насильно поволок к выходу из порта.

– Франсуаза! Фрасуаза… – как безумный, шептал Лопатин потрескавшимися от жара губами; и слезы стекали по его закопченному сажей, слегка обожженному лицу.

Никогда за многие годы дружбы, даже в раннем детстве, даже в самых безвыходных и тяжелых ситуациях, Александр не видел слез своего друга.

– Франсуаза… Франсуаза…

Невысокий Блюм, успокаивая, полуобнял громадные плечи снова рухнувшего на колени Евгения. Горечь и жалость к другу разрывали душу Александра.

– Франсуаза…

Пригнув голову, чтобы не удариться о притолоку, в скудно обставленную, свежевыбеленную комнату вошел отец Сильвио.

– Что за взрыв я слышал со стороны моря, padre? – спросил Михаил у костистого, в глубоких морщинах священника, скинувшего у входа капюшон рясы со своей головы.

В комнате повисла томительная пауза. Вздохнув, отец Сильвио произнес глухим, но совершенно не старческим голосом:

– В порту взорвалась яхта.

От недоброго предчувствия у Михаила выступила испарина на лбу.

– А название яхты?

– «Диана». Я сам не видел, мне прихожане рассказывали. Яхта уже отчалила и направлялась в море, как прогремел взрыв. Никто не спасся…

Отец Сильвио сносно владел французским языком, поэтому Муравьев правильно истолковал его слова.