– Время разбрасывать камни, и время собирать… – ответил я своим мыслям. – А-а…

Эрнесто сделал вид, что понял, и стал жадно глотать пенящийся напиток. Билия явно не была его настольной книгой. Не в чести у моего приятеля было и библейское смирение.

А день и впрямь выдался жарким, даже чересчур…

Опер

Странно, но меня оставили в покое. Стояло какое-то грозное и непонятное затишье.

Саенко при встрече улыбался, как сфинкс – невозмутимо и загадочно. На оперативках он был сдержан больше обычного, немногословен, но в его глазах временами мелькал страх.

Нет, это не был страх, иногда посещающий рядового обывателя, например, когда с него снимают шубу или в доме пожар.

Это была смесь боязни, отчаяния и обреченности, присущая только чиновничьей касте, когда под ними начинает шататься казавшийся совсем недавно незыблемым трон или пусть небольшое, но "хлебное" креслице.

Иногда я даже жалел таких людей. Ни к чему не приспособленные, разве что к пустозвонству и бумагомаранию, они при любых переменах испытывали трепет, сравнимый с ужасом варваров, когда рушились их идолы.

А такие перемены как раз и наступили – сменился премьер-министр. И новый хозяин был на ножах с "отцом" области Шалычевым.

Теперь и Саенко наконец понял, что с перепугу поставил не на ту лошадку. А я тоже уразумел, откуда в свое время подул ветер, когда мне дали задание собирать компру на губернатора…

Баранкин все-таки разыскал Плешнева.

Он жил уже не на Цветочном бульваре, а в новом "престижном" доме из кирпича улицей ниже, на берегу пруда. И трудился все в той же "конторе", которая так милостиво обошлась с ним в свое время.

Звали его Никифор Петрович. А звание он имел никак не ниже майорского, хотя этот вопрос пока оставался открытым – мы не хотели раньше времени ворошить осиное гнездо.

Выяснили мы и еще одно, весьма интересное обстоятельство. Плешнев состоял в приятельских отношениях с Журкиным и особенно с его начальником охраны, бывшим сотрудником КГБ, попавшим под сокращение, когда проводилась реорганизация службы безопасности. Они даже дружили домами.

Несколько раз Плешнева и Журкина видели в компании девиц сомнительного поведения. Но материалы такого рода без соответствующего подтверждения не представляли оперативной ценности, а скорее служили фоном расследования.

И все же мне это затишье не нравилось. Я чувствовал, что главные события впереди и пока моя жизнь под угрозой.

По-прежнему я не мог как следует ни защитить себя, ни дать ход материалам на Шалычева. Того, что официально фигурировало в деле губернатора и хранилось в моей папке, для полной "раскрутки" не хватало.

А другие оперативные наработки, предъяви я их моему непосредственному начальнику Саенко, как этого требовала субординация, означали одно – мою гибель. Притом практически мгновенную – уж я-то знал возможности Шалычева и его наемных убийц.

Почему меня оставили в покое?

Думаю, по единственной причине – я был, что называется, прикноплен к планшету, как букашка, и весь на виду. Но пока я особо не трепыхался и не гнал волну, угроза от меня исходила минимальная.

Ведь никто, даже Саенко, не мог поручиться, что в случае моей насильственной смерти "разработкой" губернатора не займется кто-либо из центра. А там были весьма грамотные и подкованные в своем деле спецы.

Но я понимал и другое – если Шалычеву удастся выйти сухим из воды, мои дни будут сочтены.

И я решился…

Помог мне встретиться с генералом в неофициальной обстановке не кто иной, как Палыч. Я совершенно выпустил из виду, что в свое время генерал проходил практику под руководством моего бывшего шефа, хотя Палыч как-то рассказывал мне об этом.