Мы назвали отца молодых людей стариком, но это выражение плохо передает нашу мысль и может обмануть читателя. Если Джон Малькольм и был стариком по летам (ему уже исполнилось шестьдесят), то, взглянув на него, любой человек понял бы, что его тело и душа вполне сохранили свежесть зрелого возраста. Он был очень похож на Джорджа, когда–то белокурые, а теперь седые волосы окаймляли лицо, почти не имевшее морщин и покрытое румянцем. Высокий рост и худощавое сложение сохранили стройность и гибкость.

Главный судья действительно был таким, каким его представил Казиль в своем рассказе, решительным и бесстрашным человеком, готовым броситься на лошади в волны Ганга для того, чтобы избавить от ужасной смерти несчастного ребенка.

Лицо сэра Джона Малькольма запоминалось с первого взгляда и не могло не внушить к себе почтительного уважения. Оно было выразительным и симпатичным, выражало иногда кротость и непреклонную энергию. Большой широкий лоб свидетельствовал о богатой натуре и глубокомыслии. Задумчивый взор, казалось, проникал в глубину души, раскрывая самые скрытые человеческие тайны. Ласковая улыбка часто появлялась на его губах, но хорошо очерченные линии вокруг губ представляли неопровержимое доказательство решимости и твердости его характера.

Эдвард Малькольм был красивым молодым человеком около двадцати четырех лет и представлял собой живой портрет матери, умершей, когда он был еще совсем маленьким. И все же Эдвард не был похож ни на отца, ни на брата. Его черные глаза, черные волосы и бакенбарды, легкий румянец щек придавали необыкновенный шарм его привлекательному бледному лицу.

— Ах, батюшка, как я счастлив! — восклицал Джордж.

— В течение шести лет океан разделял нас. Но эти шесть лет, благодаря Богу, не оставили следов на вашем лице! Каким я оставил вас, таким и вижу! Вот это здоровье! Тяжелый климат Индии пощадил вас.

— Мальчик мой, — шептал Джон Малькольм, снова и снова целуя сына. — Я принял на себя очень важное, громадное дело! Надеюсь, Бог сохранит мне силы до его окончания! Тогда если он и призовет меня к себе, то я отойду в иной мир без сожаления со словами: «Господи, да будет твоя воля!»

Джордж, взяв руку отца, почтительно поцеловал се.

— Если бы все люди походили на вас, то человечество было бы счастливо!

Потом, повернувшись к брату, прибавил:

— Тебя же, милый Эдвард, я оставил почти ребенком, а теперь вижу настоящего мужчину. Если бы ты знал, как я счастлив видеть тебя таким. Если бы ты знал, какая человеческая радость охватывает меня, когда я сжимаю твои руки в своих и когда могу произнести: брат мой, пусть из двух душ составится одна душа, пусть из двух сердец составится одно сердце!

Эти излияния Джорджа были прерваны появлением Стопа и Казиля.

Лакей сэра Джорджа соскочил с лошади и бросился к господам. Казиль же считал, что лучше оставаться в стороне и не мешать своим присутствием первому свиданию родственников. Но, увидя приближающегося Стопа, он также направился к ним.

Стоп хорошо знал сэра Джона и сэра Эдварда, питал к ним, как и к своему господину, фанатичную любовь. Увидев их, он не знал, что делать от радости: восторженные фразы, громкие восклицания, скорбные жалобы на Индию, ее климат и жителей так и сыпались из его уст.

Джордж остановил его.

— Господин Стоп, — засмеялся он, — хватит на сегодняшний день, продолжение оставьте на завтра!

Лакей, приняв важный, серьезный вид, отошел.

— Твой пустой желудок стонал всю ночь и просил пищи, — продолжал Джордж. — Ты должен в данный момент умирать с голоду. Пойди на веранду, мой друг, и вели подать завтрак; выпей за наше здоровье бутылочку вина, батюшка разрешает!

Эти слова вернули улыбку на лице Стопа. Ему не требовалось дважды напоминать о пустом желудке, и он быстро направился к дому с целью вознаградить себя за потерянное время.