— И ты при этом мог работать? — спросил Ахилл, тоже обнимая лекаря и ласково похлопывая его по спине.

— А что мне было делать? Я старался пить меньше, хотя жажда мучила меня почти постоянно. Ел сухую чечевицу, прямо горстями. Гонял от нее крыс, их в подвале почти сразу появилась уйма. В конце концов, пришлось ставить мешок возле того места, где я работал, а потом наполнить зернами пустой горшок и накрыть его другим горшком. Иногда мне казалось, что я ошибся и рою не в ту сторону… Но через какое–то время — думаю, прошло много дней и ночей, я все же выбрался наружу. Увидел все, что случилось с городом. И подумал, что нужно бы запастись лекарствами и начать искать выживших. Я знал, что кто–то да выжил! С холма увидал корабли в море. Пошел взглянуть, кто сюда приплыл. И вот, угодил прямо к месту битвы! Из меня еще не вышел хмель, да я и трезвый не хвораю трусостью, ну и взялся за меч, показав этим морским пиявкам, как дерутся сыны Ирана! За время драки хмель прошел, и хвала Ахурамазде — не то я не смог бы как следует зашить вашу храбрую девочку.

А теперь, Ахилл, помоги мне: тут кругом раненые, а кроме меня, искусством врачевания владеешь только ты. Великая царица амазонок тоже кое–что умеет, но наше ремесло в их славной стране развито мало — они ведь презирают раны и болезни… Словом, нас двое, а их много! Нужен костер и горячая вода. И прошу сюда все войско!

Глава 7

Из–под старой пожухлой травы пышными ярко–зелеными пучками выступала молодая трава, и вот уже прошлогодней почти не стало видно — попранная мощными корнями новой, весенней жизни, она приникла к земле и смешалась с нею, питая ее, чтобы весна всходила еще гуще и сильнее.

Торжествующую зелень склона, как крохотные вспышки огня, покрывала разноцветная россыпь цветов, в основном красных, желтых и синих. Пастушьи дудки еще только стали набирать ствол, прорастая рядом со старыми, сухими и поломанными стеблями, но их резные листья уже курчавились, затеняя траву и цветы, и по ним с торжеством ползали красные с черными пятнами «небесные мушки».

Овцы, белые и серые, похожие на отставшие от большой тучи клочки облаков, довольные, бродили среди этого великолепия, непрерывно жуя и удивленно мотая головами — весеннее обилие мух немного раздражало их, хотя и не могло отвлечь от наслаждения едой. Промеж ленивых овец выделялись семь или восемь козочек, скакавших и бодавшихся, вместо того, чтобы чинно есть. Грянувшая в этот день жара и пестрота цветов вызывали в них азарт — они гонялись друг за другом, выхватывали одна у другой длинные курчавые листья пастушьей дудки, блеяли и порою задорно наскакивали на овец, которые лишь возмущенно трясли толстыми курдюками и отходили подальше.

Собаки, лежа на плоских камнях, уже сильно нагретых солнцем, зорко наблюдали за пастбищем, но делали это лишь из чувства долга: рядом были люди, и хищники едва ли посмели бы в их присутствии приблизиться к стаду.

Старый Агелай с удовольствием смотрел на свое маленькое стадо, устроившись на широкой скамье, когда–то выдолбленной им самим в стволе поваленного грозой вяза. Второй вяз, такой же толстый и мощный, стоял рядом, целый и невредимый. Любопытный родничок, выглянув на свет, хотел видеть как можно больше и, хотя был мал, старался изогнуться блестящей струйкой покруче и как можно выше подпрыгивать на камешках, чтобы ему открывался весь склон. Его веселое журчание было слышнее всего среди упоительной тишины, ласкавшей в этот день склон холма. Еще блеяли овцы и козы, да жужжали мухи, пчелы и шмели, но их песенки сливались с тишиной, как будто были ее частью.

Старый пастух сидел, как обычно, сложив смуглые от вечного загара руки на широком, украшенном резьбой разветвлении старого корня, из которого была сделана его палка.