Ну а сам Грунлаф ни о какой выгоде и не помышлял. Ведь и без того сказочно богат был он, к тому же стар. Возможность прославиться умелым взятием города-крепости тоже его не прельщала. Неугасимым пламенем горело в душе его лишь одно желание — рассчитаться за смерть дочери, и гибель десятков тысяч воинов и горе их жен, матерей, детей были для него ничто в сравнении с потерей Кудруны. Только чужой болью, чужими страданиями мог Грунлаф утишить свои муки, а поэтому он с наигранной радостью хлопал по спинам подгулявших соседей-князей, распаляя их воображение рассказами о том, каких прекрасных синегорских полонянок они будут вскоре ласкать на своих ложах. Но в душе Грунлафа было черно, темно и холодно, как в давно заброшенной печи.

3. Очень быстрый Муха

Еще в детстве его прозвали Мухой, но не только за малый рост. Уменье обогнать товарищей, обставить их если не за счет силы рук и ног своих, то хитростью и проворством всегда отличали Муху. И настоящего его имени никто не помнил, — должно быть, одна лишь мать, которая с годами смирилась со смешным прозвищем сына и радовалась за него, когда видела, что он неизменно первым бывает и в беганье наперегонки, и в игре в бабки, и в драках, часто случавшихся на улицах Пустеня. А уж когда подрос Муха, то трудно стало счесть его проказы с девчатами, что прибавило парню, с одной стороны, славы, с другой — хлопот, потому что били его порой соперники нещадно.

О проворстве Мухи знали не только соседи по улице. Расторопные да ловкие ой как нужны были и при княжеском дворце, и, когда парнишке шел двадцатый год, востребован он был ко двору Грунлафа, где поначалу стал рассыльным в пределах палат дворцовых, чуть позже — скороходом, а потом получил должность княжеского гонца с особыми уж привилегиями и с опричным окладом и полномочиями. Когда же налетела на Борею пора лихая и возникла надобность скликать к Пустеню войско со всех сторон страны, то Муха стал из первых, кто поскакал к Гилуну, чтобы изложить ему причины неожиданной войны.

Прежде редко вдавался Муха в тонкости доверяемых ему поручений. Ну скажут что-то на словах — мчись да слово в слово и передай. На этот раз, погоняя своего коня, еще в дороге призадумался: «Вот-де Грунлаф-князь задумал с Владигором воевать, да еще так жестоко, что ни князя, ни жителей Синегорья в живых оставить ему никак нельзя. Недоброе это дело…»

Еще и прежде слышал Муха о состязании стрелков, сам приходил смотреть, видел и урода, называемого Владигором, но никак не мог поверить, что Кудруна умерла по его вине. Сердце юноши говорило ему: «Не Владигора тут вина! Сам он жертвой невинной стал. И не Владигор причина смерти красавицы Кудруны, даже если и урод он. Чары то, все чары!»

И вот мчался по заснеженной дороге Муха к повелителю гарудов, а сердце в такт топоту копыт так и стучало, уговаривая: «Ой, не езди! Ой, не передавай приказ Грунлафа! Сам же ты наполовину синегорец, да и братские по крови-то мы народы, на языке одном говорим!»

Но поручение не выполнить Муха не мог. До Гилуна успешно доскакал, был принят во дворце его с честью, все слово в слово передал, а уж когда назад легла дорога, то как будто за плечи кто схватил его или за полы шубейки да приговаривал: «Сучий ты, Муха, требух! Серебришком маленько захотел разжиться за свое проворство? Ну съедутся вместе четыре князя, посекут неведомо за что деревни синегорские, одна из которых, между прочим, тебя родила.