Вика, чуть надувши губы, направляется помыть чашки, так как баба Даша, технический работник, куда-то ушла, — но чуткий Санин, с кресла мигом взметнувшийся, идет следом за Викой поставить чайник и, стало быть, тоже вложить труд. Вика ему на ходу показывает — чайник в бытовке, знай на будущее — и Санин идет за ней, и какими же твердыми шагами перемещается он по бытовке, прихватив сверкающий чайник. Мельком взглянул на свое отражение в зеркале и вот уже подставляет чайник под мощную струю воды.

Вика занервничала: с чашками она возвращается чуть позже и видит эти разлитые на паркете квадраты света, по которым ходит Санин, новый человек, а солнце пьянит и буквально заливает приемную, врываясь меж раздвинутых штор.

За чаем, самоутверждения ради, Вика развивает одну из своих излюбленных тем: нынешние мужчины — ничтожества:

— …Я сужу по своему мужу, а он, поверьте, совсем не хуже других; их всех надо бы за колючую проволоку. Изолировать. И выпускать только в дни спаривания.

В голосе Вики печаль и насмешка одновременно-: ей иногда очень даются, такие минуты.

Теперь Вика втягивает Санина, ей необходимо (она это чувствует) его втянуть:

— Ваше поколение так и живет: ваше поколение все берет с лету. Что ж! У вас крылья, у нас — дети…

Молодой Санин защищается с обаятельной улыбкой:

— Да что вы напали! И ведь не виноват я, что мне двадцать четыре года…

— Зато я виновата, что мне тридцать пять! — ударяет Вика.

— Я не только не виноват, что у меня пока еще нет семьи и детей, — в этом, если хотите, моя печаль. Поколений нет, есть люди, есть человеки — я так считаю, Аглая Андреевна.

— Ах, бросьте вы оба спорить!

— Я не спорю, но она нападает на все поколение, Аглая Андреевна.

— Дурачок! — взвивается Вика, осторожничая и уже держась к бережку ближе. — Да ведь я люблю, тебя, то есть не тебя, а твое поколение. Я люблю и завидую!

Аглая Андреевна смеется:

— Выпьем по последней чашке чая, выкурим по сигарете — и разойдемся. Так?..

И добавляет, голос ее мягок:

— Вы, Вика, еще на минутку останьтесь.

5

Два слова сверлят ему душу: напиться и выговориться — то есть не схожие два, а именно эти, как в плохом, в дурном фильме, когда человеку после обиды напиться надо непременно, да так, чтобы видели и, стало быть, в обиде его не сомневались. Особо значащим является слово первое потому что не выпить, а напиться — уже само по себе для человека свиты (с пределом в пятьдесят граммов коньяка) означает бунт в любой форме, может быть, и в скандальной. Существовали, конечно, свиты и повеселее, попьянее, но Родионцев был в той, в какой был.

В возникшем желании таилась новизна, которая уже сейчас ему очень и заметно гщравиласъ, и потому в пылу, новизной обольщенный, он даже решил позвонить жене и ей рассказать: раз, мол, в жизни напьюсь, благослови… Впрочем, он тут же и одумался: сообразил, что жена не только начнет отговаривать, упрашивать, а еще и примчится сюда — бросив и службу и дом, напуганная и посчитавшая, что от потрясения он сошел с ума. И, кстати, то, что о нем, о Родионцеве, в его ситуации можно подумать, что он сошел с ума, ему тоже нравится.

Жене он все же звонит, но сообщает лишь то, что вернется поздно. И кажется, он сказал: встреча с кем-то.

Одним из первых Родионцев выходит из проходной, спешит к остановке и там, в цепочке нервничающих людей, ждет такси, а как только такси подруливает, он плюхается на заднее сиденье, разваливается и расслабляется — путь в ресторан хорошо знаком. Не раз и не два Родионцев устраивал там встречи и юбилеи, так что, если очередь или просто нет мест, можно будет подняться и попросить лично директора ресторана, для которого Родионцев все еще Родионцев.