Птицеящер снижается.

Собаки уже близко, он чувствует вонь их пастей, их голод. Голод того, кто за ними, кто гонит этот собачий организм вперед.

И в последний момент птицеящер выпускает острые когти и хватает с земли золотую искру.

Это очки с темными стеклами.

Птицеящер сильно бьет крыльями, очки неожиданно тяжелые. Еще удар, взмах, еще.

Одна из собак прыгает, но в последний момент птицеящер делает рывок вверх, унося добычу. И собака промахивается. Катится по земле, вскакивает. Обиженно скулит.

А потом вливается в общий поток. Собаки бегут за человеком.

Птицеящер поднимается все выше. У него есть добыча, нечто важное и яркое, что можно принести в гнездо.

А караван внизу идет, пересекая пространство улиц, где недавно были собаки.

А собаки идут за человеком. Быстро и жадно, не отступая. Человек, потерявший золотую искру, бежит.

Птицеящер сделал бы на его месте то же самое.

Крепкий ботинок ударяет в землю. Бух! Мелькнули шляпки гвоздей в подошве. Взметнулось облачко пыли…

В следующее мгновение ботинок взмывает вверх – и проносится всего в нескольких миллиметрах от бетонной стены. Медленный, плавный полет… Приземление, удар! Если смотреть на это с точки зрения спортивного преодоления препятствий, то слегка мешает хрип на заднем плане. С клекотом и бульканьем, словно кто-то гулко отхаркивается в противогаз.

Ноги в одинаковых ботинках приземляются – колени согнулись – миг! – и снова толчок.

Человек бежит. Преодоление препятствий, что тут сделать. Раньше, до Катастрофы, это называлось паркур. Поиск оптимального пути. Сейчас от этого зависит, переживет ли человек наступающее утро.

Человек в армейских ботинках приземляется в очередной раз. Взвилась пыль.

Удар. Прыжок.

Человек бежит огромными прыжками. С двух сторон нависают останки разрушенных зданий. Земля под ногами человека вибрирует. Кажется, за ним катится огромная волна, которая поглотит все.

Это всего лишь собаки, думает человек.

Всего лишь собаки… «Просто их до хуя».

Прыжок!

Быстрый взгляд вверх. Табличка на уцелевшем здании – полукруглая, проржавевшая по краям, гласит «ул. Тюшина». Номер «18» или «19», не разобрать. Это где-то рядом с Лиговским проспектом.

Человек бежит. На нем – армейский защитный комбез, перемотанный скотчем, чтобы не допустить попадания пыли внутрь. Теперь главное – не забежать в тупик. Когда за тобой идет стая, любой тупик будет смертельной ловушкой. Человек на мгновение оборачивается. Вздрагивает. Лучше бы он этого не делал. По улице за ним неторопливо катится темная шевелящаяся масса, вскипая и пузырясь… Масса, способная искалечить, сожрать, разорвать на части все, что попадется ей по пути.

Человек снова поворачивается, смотрит назад. В изогнутых стеклах противогаза не отражается ничего. Стекла совсем запотели.

Шумный выдох, и человек бежит дальше.

Темная пузырящаяся масса на мгновение замирает, выбрасывая из себя длинные щупальца, которые распадаются на отдельные, обросшие короткой шерстью, тела. У тел есть уши, хвост и оскаленные пасти. Изуродованные радиацией шкуры.

Это собаки Павлова. У них Гон.

А когда у собак Гон, остальные твари – даже бегунцы и гастарбайтеры – предпочитают спрятаться и не отсвечивать. И поменьше шуметь. Потому что собаки Павлова так устроены, что на любой шум у них автоматически включается рефлекс «жрать-жрать-жрать», и чем звук сильнее, тем больше они хотят жрать. Они сожрали бы и самого профессора Павлова с его колокольчиком.

Забавная штука эта постъядерная рефлексология.

Человек бежит. Если бы у него была минута, он бы сверился по старой карте Питера, что всегда носит с собой.