(Забегая вперед, скажу, что даже и эти «аппаратные» решения, в которых Василий был докой, в конечном итоге вышли ему боком. Гермоген оказался упрям, трудноуправляем и вовсе не так уж дряхл, а высланные из столицы соратники Лжедмитрия скоро перебаламутят окраины.)

Другой тревогой Василия были упорные слухи о том, что Дмитрий спасся. В изуродованном трупе, выставленном на всеобщее обозрение, узнать свергнутого царя было трудно, все толковали о зловещих знамениях, а поспешное сожжение праха Самозванца (да и самозванца ли?) многим показалось подозрительным.

Шуйский придумал акцию, которая должна была произвести перемену в общественных настроениях: эксгумировать останки царевича и предъявить их Москве.

Эта жуткая и одновременно комичная эпопея заслуживает отдельного рассказа.

Идея состояла в том, чтобы окончательно убедить «площадь» в гибели маленького Дмитрия. Привезли из Углича гроб с останками, раскрыли, выставили в Архангельском соборе Кремля, чтобы все желающие могли убедиться: мальчик мертв.

Как положено, привели Марию-Марфу Нагую. Она, как положено, поплакала.

Шуйский опять поменял версию случившегося – царевич-де не зарезался сам, а его убили. Это нужно было для того, чтобы Дмитрия можно было канонизировать, а самоубийца святым стать не мог.

Устроители спектакля несколько перестарались. Мало того что покойник был целехонек («на лице плоть и на главе власы целы чермны и на костях плоть цела») и в нарядной, нисколько не истлевшей одежде, но на груди для пущей трогательности положили орешков – «а сказывают: как он тешился, и в ту-де пору те орехи кушал, и как ево убили, и те орехи кровью его обагрилися». Орешки за пятнадцать лет тоже совсем не высохли. (Буссов пишет: «Чтобы эта дурацкая затея выглядела как можно лучше, Шуйский приказал сделать новый гроб. Он приказал также убить одного девятилетнего поповича, надеть на него дорогие погребальные одежды, положить в этот гроб и отвезти в Москву»).

Немедленно начались чудеса, необходимые для канонизации. В первый же день у мощей исцелились тринадцать недужных, во второй – двенадцать. Грамоты об исцелениях были разосланы повсюду.

Огромная толпа окружала собор днем и ночью, все жаждали новых чудес. Казалось, пропагандистское шоу отлично удалось.

Но затея оказалась действительно дурацкой. Через две недели произошла неприятность. Один скорбный телом, еле переставлявший ноги, вдруг взял и помер прямо перед гробом. Очень возможно, что это не была случайность – поговаривали, будто тайные враги Шуйского нарочно запустили в церковь умирающего.

Так или иначе после этого спектакль пришлось сворачивать. Тело спрятали. Акция провалилась. По всей Руси по-прежнему шептались, что царь Дмитрий спасся от заговорщиков.

Ситуация в стране становилась все более опасной. Соловьев описывает ее так: «До сих пор области верили Москве, признавали каждое слово, приходившее к ним из Москвы, непреложным, но теперь Москва явно признается, что чародей прельстил ее омрачением бесовским; необходимо рождался вопрос: не омрачены ли москвитяне и Шуйским? До сих пор Москва была средоточием, к которому тянули все области; связью между Москвою и областями было доверие ко власти, в ней пребывающей; теперь это доверие было нарушено, и связь ослабела, государство замутилось».

Сильная власть могла бы восстановить порядок мерами устрашения, но у Василия были связаны руки. При воцарении он целовал перед боярами грамоту, что отказывается от права карать кого бы то ни было по собственному произволу, без надлежащего следствия и суда. Иными словами, монарх поступился главным принципом «ордынского» самодержавия: что слово государя выше любых законов и что он «волен казнить своих холопей».