Я затаил опасение и даже интерес. Пожалуй, любопытно взглянуть на дальнейшее. Долго ничего не происходило, я тем временем дважды прочел перечень преступлений. Возникло давнее воспоминание о молодом человеке в «ливайсах» с венком, которое почему-то навело меня на мысль, что, в конце концов, список смертных грехов можно принять за меню. Широкое разнообразие блюд для удовлетворения наложенного культурой желания смерти, вроде внушенного голода, причем каждое блюдо составляет полный, больше того, последний обед. Бред и признак того, что мой разум клонился ко сну. Я прогнал сон, сосредоточился па боли в черепе; надо было бодрствовать, не хотелось ничего пропустить. Один миг невнимательности, и тот самый инспектор свершит брачную церемонию надо мной и мисс Ань.

Я метнулся, очнувшись, к дверям камеры, открытым Фенгусом, если его так звали. Словно обед был мной уже выбран, он забрал меню (заказ отменю, ох как умно) и передал меня новому констеблю, которому, по моему понятию, предстояло препроводить меня на ограниченную свободу. Он был в сплошных бинтах, будто участвовал в подавлении мятежа. Дал мне общепринятый тычок перчаткой из пластыря, и вот я уже заморгал в ярком кабинете.

– Элатерит.

– Мягкий битум.

Инспектор с каким-то мужчиной прекратили беседу. Мужчина, предположительно Дункель, был мрачен и курил сигару конвульсивно стреляющего сорта. Было в высшей степени любопытно увидеть его реакцию: «Это вовсе не тот чертов парень, что тут происходит?» Но он признал меня знакомым. Я не собирался протестовать, предъявляя истинную личность: хотелось оттуда выбраться, удовлетворить кое-какое естественное любопытство. Он был в белом смокинге с пышным черным галстуком, лет пятидесяти, пегие волосы зачесаны вперед, пряча лысину. Очки с оконными стеклами, толстыми, словно донце бутылки.

– Речи оставляю твоей матери, – сказал он. – Пошли.

– Очень хорошо. Простите, если доставил вам неприятности.

– Неприятности. Сам ты, я бы сказал, неприятность.

Акцепт нейтральный, какой-то пластмассовый. Что это вообще за разговоры о матери? Инспектор устало махнул па немногочисленное жалкое содержимое моих карманов, предлагая сгрести его. Я кивнул, не больше. Он даже разрешил мне забрать каститские доллары. Потом Дункель кивнул инспектору и вышел. Я покорно следовал за ним. Оглянулся в последний раз на инспектора, который профессионально или со скорбью качал головой. Все-таки, черт возьми, что я такого плохого сделал?

Автомобиль Дункеля оказался белым «хэррап-инка». Синтаксисом кивка и клуба сигарного дыма он велел мне садиться назад. Обивка из черно-белой шкуры пони. Хорошая машина; цирк, должно быть, преуспевает. Он мастерски ехал по Стрета-Рийяль, объезжая бражников посреди дороги, распевавших достаточно медленные для святости песни. Улица смотрелась красиво с цветными огнями и флагами. Официальные памятники – правители со свитками в руках; мрачный викторианец начала эпохи в цилиндре, смахивавший на поэта; одиночный благословляющий бородатый архиепископ, – подсвечены снизу, гирлянды ярких лампочек превращали бальзамин и фустик в сливовый сад. Дункель направлялся на юг, не говоря ни слова, впрочем, вздыхая время от времени. Я сделал попытку:

– Понимаю возможную чрезмерность просьбы, но не будете ли добры сказать, который час?

– Со мной нечего разговаривать таким спесивым тоном, – сказал он. – Почти что время второго представления, как тебе чертовски отлично известно. Только и это тебя не волнует.

Он включил радио, пробежал поп и джаз, которые как бы могли поощрить меня на докучливую фривольность, отыскал, наконец, очень мрачный скрипичный концерт. Мы проезжали мир коммерческих зданий – Панкарибский сберегательный банк, страховая компания «Желтая птица», «Коллембола электрик», «Спрингтайд санитари инжиниринг», «Рабдос хауссок» и так далее, – по направлению к окраинам с автобусами и домами-коробками; море слева выплескивало непонятные сообщения.