— Почему?

— Я… я поклялся больше не брать в руки скрипку. Никогда, — я отставил чашку в сторону. — Поэтому и консу бросил.

— Почему?! Бо, ты… ты же гений! Ты в восемнадцать лет выиграл самый престижный конкурс мира! И… чтобы тебе… бросить скрипку?!

Да, с Ми мне казалось, что прошлого до неё не было. Но оно было, оно висело на моей шее и тянуло в омут тупой повседневной рутины, позволявшей забыть — о скрипке, о конкурсе, о Тане… Тане, Танечке…

— Моя скрипка — убийца, — слова объяснения выходили натужными, точно хрип пережатой струны. — И я — убийца.

— Почему ты так говоришь?

— Это… это всё на том самом конкурсе случилось. Была девушка, Таня… Нам по шестнадцать было, когда мы стали встречаться. Учились вместе. Скрипачка, как и я. Хорошая скрипачка, но я… Между мной и ею всегда выбирали меня. Я не хотел этого, просто так получалось. И она вроде понимала всё, и шутила, что, мол, я любимчик у директрисы, что уж тут сделаешь… — я сам не заметил, как встал и заходил по комнате. — Но дальше — больше. И когда мы поступали в консу, и я прошёл первым номером, а она — пятнадцатым… Тогда настал момент, когда она стала обижаться.

Я ничего не мог сделать. Ну не отказываться же мне от скрипки, потому что я лучше, ей-Богу. А она истерики устраивала после каждого прослушивания… Потом был этот конкурс, и она тоже подала туда заявку, хотя все говорили, что с меня пример брать не надо, что я — исключение, и не факт, что даже я пройду, ведь конкурс-то серьёзнейший… А я взял и прошёл. А она — нет. И тогда Таня закатила мне концерт на час с обвинениями, что я перекрываю ей дорогу, что из-за меня она стала меньше заниматься, потому что она меня любит и хочет проводить со мной больше времени, а я на неё плевать хотел, поэтому и пашу, как проклятый…

Я тогда подумал, что такой чуши в жизни не слышал. И к тому моменту мне уже порядком всё надоело. Когда-то я думал, что в восемнадцать мы поженимся, но теперь… В общем, я предложил ей расстаться. Сказал, что я сволочь и не отрицаю этого, что она может меня ненавидеть, что я это заслужил, но я так больше не могу.

Я перевёл дыхание и посмотрел на Ми: она слушала так внимательно и серьёзно, как внимала фугам Баха.

— Она тогда ничего не ответила. Просто встала и ушла. Я пытался ей звонить, писать, но она не отвечала. И я уехал на конкурс, и я взял гран-при — я, восемнадцатилетний мальчишка! И пресса окрестила меня гением, и мой педагог жутко гордился, а родители плакали… А потом… потом…

— Она умерла? — тихо спросила Ми.

Я сел на постель рядом с ней:

— Мне мама позвонила, когда я ещё в Бельгии был. Сказала, что Таня упала с крыши. Она была против того, чтобы я ехал на похороны, но я поехал. И там Танина мать мне и сказала, — я опустил голову на руки. — Таня покончила с собой. Оставила записку, в которой обвинила меня. Пожелала мне счастья с моей скрипкой, потому что ничто другое я любить не способен, прокляла мою музыку, которая нас развела… И я понял, что пустил бы скрипку на дрова в тот день, когда мы познакомились, лишь бы Таня была жива. И тогда я решил, что больше никогда не буду играть. Это меньшее, что я мог сделать, чтобы искупить свою вину.

— И ты в самом деле…

— С того дня ни разу не открывал футляр. Потому что мне либо так, либо за ней. Но за ней — слишком лёгкий выход.

— Бо, ты… — и она встала. — Ты идиот!

Я, кажется, даже рот открыл от изумления:

— Я?

— Ты закапываешь в землю гений, который даётся единицам — ради кого? Эгоистки, сгубившей не только себя, но и тебя?

— Ты… не говори так, — я понял, что почти молю.