В то время на всех фронтах Отечественной войны была хорошо известна армейская аббревиатура: «ППЖ». Все знали, что это: «Походно полевая жена». И только в блокадном Ленинграде «ППЖ» называли суп в военторговской столовой. И расшифровывали аббревиатуру по своему: «Прощай, Половая Жизнь».

Наряду с едой, исключительно важным элементом блокадной жизни стало курево. Табака катастрофически не хватало. Изготовление различных суррогатов стало делом чуть ли не стратегической важности. Поиск заменителей табачных листьев велся в государственных лабораториях. Появились различные эрзацы, каждому из которых фольклор присваивал свое особое прозвище. Фантазия блокадных остряков была неистощима. Папиросы, изготовленные из сухих древесных листьев, назывались: «Золотая осень». Махорка, приготовленная из мелко истолченной древесной коры, в зависимости от степени крепости называлась: «Стенолаз», «Вырви глаз», «Память Летнего сада», «Смерть немецким фашистам», «Матрас моей бабушки», «Сено, пропущенное через лошадь» и т. д. и т. п.

Традиционно неистощимым был городской фольклор и на аббревиатуры. Табак из березово кленовых листьев назывался «Беркленом», а эрзацтабак наиболее низкого качества – «БТЩ», то есть бревна – тряпки – щепки.

Блокадники искренне утверждали, что курение создавало кратковременное ощущение сытости, но в то же время обостряло постоянные мысли о еде, которые не давали ни спать, ни бодрствовать, парализуя иссякающие силы.

В город неслышно вошла, как шутили блокадники, «Великомученица Дистрофея». В первую очередь от нее страдали старики и дети. Старики от нестерпимого голода впадали в детство и становились совершенно беспомощными, а скрюченные от истощения младенцы делались похожими на маленьких старичков. В городе такие дети имели характерное прозвище: «Крючки». Но пока силы оставались, дети в эту проклятую дистрофию играли. Как пишет американский публицист Г. Солсбери, посетивший Ленинград уже в 1944 году, дети во время блокады играли в игру: «Доктор» лечил «больную». Он положил «пациентку» и всерьез обсуждал вопрос, эвакуировать ее или лечить специальной диетой.

Журналист Лазарь Маграчев вспоминал, что некоторым категориям детей в самые голодные дни выдавали так называемое «УДП» – Усиленное Дополнительное Питание. Но и это не всегда помогало. С характерным блокадным сарказмом эту аббревиатуру расшифровали: «Умрем Днем Позже» – в ответ на «УДР» (Умрем Днем Раньше) тех, кто был лишен даже такого ничтожно маленького дополнительного пайка.

Смерть стала явлением столь будничным, что вызывало удивление не столько то, что люди перестали бояться покойников, сколько то, что совсем недавно, в мирное время, они холодели от страха в темных подъездах, боялись безлюдных улиц, вздрагивали от неожиданного скрипа дверей. Умершие зачастую продолжали свое существование среди живых. Трупы не успевали выносить из квартир, убирать с заледенелых тротуаров, хоронить на кладбищах. В иные дни число трупов переваливало за чудовищную отметку в 11 тысяч. Обернутые в простыни окаменевшие тела умерших от голода, которых в просторечии называли «Пеленашками», складывали на краю общих могил или траншей. «Смотри, угодишь в траншею» – стало всеобщей формулой угрозы быть захороненным не в индивидуальной могиле, а в общей яме.

В таких поистине нечеловеческих условиях подвигом считалось не только выстоять, но и просто выжить. Имеем ли мы моральное право с «высоты» нашей сытости осуждать истощенных и вконец ослабленных людей за то, что на улицах Ленинграда стало обыкновением обшаривать негнущимися пальцами карманы мертвецов в поисках спасительных и уже ненужных владельцу продовольственных карточек: «Умирать то умирай, только карточки отдай».