Ходьба сделала меня сильнее и выносливее, но однажды Рамон увидел, как сильно я хромаю, и, ни слова не говоря, дал мне какой‑то телефонный номер.

Я позвонил по этому номеру и попал к врачу, который специализировался на реабилитации инвалидов с ампутированными конечностями.

Договорившись о приеме, я отправился к нему в клинику, которая разместилась в очень симпатичном особнячке неподалеку от 48‑й улицы, что, по всей вероятности, должно было указывать на обширную и успешную практику.

Врач оказался военным хирургом, ветераном Вьетнама. Правда, непосредственно в боях он не участвовал, зато отслужил два срока в Сайгонском госпитале Военно‑морского флота США в 1966–1967 и 1969–1970 годах.

Осмотрев мою культю, врач сделал рентген и отправил меня на «бегущую дорожку». Когда с этим было покончено, он предложил мне корректирующую операцию по укорочению культи, которая в результате должна была стать более подвижной и лучше пригнанной, не говоря уже о том, что операционные шрамы приобрели бы более эстетичный вид.

Но я отказался. Мысль о том, чтобы укоротить мою ногу еще больше, казалась мне абсурдной.

К счастью, такого человека, как доктор Хэвер‑кемп, было трудно переубедить – особенно презренному гражданскому, который к тому же был чуть не втрое моложе его. Усадив меня в кресло, он объяснил мне все еще раз – и подробно.

Это будет легкая операция, сказал он. Одна ночь в клинике плюс неделя на реабилитацию. В течение еще нескольких месяцев я должен буду раз в неделю являться в клинику для прохождения курса физиотерапии, и тогда, обещал Хэвер‑кемп, через год я смогу бежать Нью‑Йоркский марафон.

Он убеждал, подначивал, поддразнивал, и в конце концов я понял, что в его словах есть смысл.

Я сказал Рамону, что мне понадобится неделя отпуска, и он ответил, что я могу отсутствовать столько, сколько мне необходимо. О своих планах я ничего ему не говорил, но вечером накануне операции он явился ко мне в палату с десятком книг и журналов, коробкой конфет и огромной банкой витаминов компании «Джи‑Эн‑Си».

– Принимай их каждый день, – сказал он, показывая на витамины.

– Хорошо, – ответил я.

Тогда Рамон попросил Кастро выйти на минуточку, и когда мы остались одни, добавил доверительным тоном:

– Теперь тебе будет проще, вот увидишь.

И – как и во многих других случаях – Рамон оказался прав.

Операция осталась позади, но мне все еще снятся морфиновые сны. Старый кошмар тут как тут. Я вижу залитый водой мир. Нью‑Йорк обезлюдел и медленно утопает в джунглях, как Мачу‑Пикчу или Ангкор‑Ват. Девственный лес захватывает одно здание за другим, рассыпает семена, вытягивает корни и побеги, пока весь город не превращается в сплошное переплетение лиан и бетона, ползучих растений и стекла. Фламинго кормятся на Джамайка‑бей, ягуарунди охотятся на этажах «Крайслер‑билдинг», вся станция подземки у 125‑й сплошь поросла орхидеями, на пожарных лестницах прорастают одуванчики, возносятся к небу акажу, араукарии и раскидистые ильмы. Ист‑Ривер превратилась в топкое болото, каждый тоннель – река, каждая ветка железной дороги – звериная тропа. Гудзон замерзает, и его переходят по льду олени, койоты и медведи. Между корнями копошатся змеи, мелькают ящерицы и синие языки игуан. В пруду Центрального парка завелись пираньи и аллигаторы, на Таймс‑сквер гнездятся грифы, оглядывают горизонт с крыши бесплатной муниципальной школы № 125.

Да, это старый кошмар, ставшее привычным искажение реальности.