— Рано радуетесь! — Я поспешно отодвинулся от стола вместе с креслом. — Не факт, что у меня получится или моего терпения хватит надолго. Я попробую. А там видно будет.

Люблю совершать неправильные поступки — чем неправильней, тем они слаще. Вряд ли бы я поддался на уговоры. Справедливость я ценю, но пользоваться ею и бороться за нее — два разных хобби. Ту дипломную по «Дубровскому» я сочинил за три ночи в состоянии глубокого похмелья; сам не помню, чего я там напридумывал. И все же пора признаться: психбольница мне изрядно осточертела. Перемена занятий — лучший отдых. А главное — весы в голове должны время от времени работать. Иначе они элементарно заржавеют…

Вот только себе-то не ври, Рома, мысленно сказал я. Главная причина в другом. Будь Левка жив, он бы меня и близко не подпустил к работе, которую наверняка считал только своей — и ничьей другой. Но теперь спрашивать некого. Я, клоп, кот в пальто и даже заусенец, отныне за старшего. И ты, Левочка, ничего с этим поделать не сможешь.

Глава восьмая

Император был похож на обиженного ребенка, которого покидала любимая игрушка.

Пока я расхаживал по углам своей палаты, собирая в чемодан вещи, его величество таскался за мной с пачкой разнокалиберных бумажных листков в руках и ныл о том, что не подобает бросать царя на очень важном этапе его государственной деятельности.

Речь шла о затяжной переписке Петруши с учреждениями и инстанциями северной столицы. При всем безумии он был достаточно вменяем, чтобы осознавать: клянчить бесполезно, ему не вернут не только Зимний дворец, но даже императорский ботик. Так что в качестве программы-минимум царь строчил письма, требуя хотя бы надлежащего ухода за реликвиями — от атлантов Эрмитажа до двухголового теленка в Кунсткамере.

Еще недавно переписка шла кое-как, а едва очередная инстанция догадывалась о том, что адресат сидит в психбольнице, реагировать на него переставали. После 4 декабря, однако, ситуация изменилось к лучшему. Особенно царь нахваливал мне нового питерского губернатора Бориса Грушницкого — бывшего депутата Законодательного собрания от оппозиции. Как и подобает настоящему демократу, Борис Елизарович трепетно относился к письмам трудящихся. Поэтому на каждый запрос «гражданина П. Романова» он отвечал в установленные сроки, обещая разобраться. Петруша подшивал очередное письмо в папку и тотчас же начинал строчить ответ на ответ, втягивая Смольный в нескончаемую бумажную круговерть. У старшей медсестры царь выпросил дополнительный шкафчик, где хранил свою переписку и чистые конверты — на них уходила треть его пенсии.

К новой орфографии Петруша относился с легким отвращением и все-таки был вынужден ею пользоваться. Временами, однако, он терял бдительность. Тогда у него проскальзывали яти и еры, устранять которые следовало мне. Теперь император оставался без корректора.

— Возможно, я не приживусь на новом месте и вернусь обратно, — обнадежил я царя. — Считай, что ты отпустил меня на вакации — согласно Кодексу законов о труде. В случае форс-мажора сразу звони. Номер записал? Разберешься, на какие кнопки нажимать?

По пути в клинику я попросил Сергея Петровича притормозить у первого же салона связи, где купил две симки и две дешевые «нокии» — одну для себя, другую для Петруши. Хотя пациентам не разрешали пользоваться мобильниками, император был вне подозрений.

— Уж не маленький, как-нибудь смекну, — сварливо откликнулся царь. — Хоть мне и досадно, что чухонцы, прежде дикие, в тонких ремеслах стали искуснее русских, а в землях битых свеев ныне порядка больше, чем в святом граде имени меня. В Питере, я слышал, всё гниет и рассыпается. Нева воняет. Мосты ржавеют.