– Не необычнее того, что могу о нем рассказать я.

– Знаю, знаю. Ты зациклился на том, будто его мать была святой. Рамзи, ты вот всю жизнь в этом копаешься; ты знаешь хоть одного святого, у которого был бы ребенок? И что это был за ребенок? Может быть, мы скоро узнаем.

– Меня немного злит, что он собирается рассказать посторонним людям то, чего не рассказывал тебе и мне.

– Глупец! Кран, из которого вытекает истина, всегда поворачивает кто‑то посторонний. Ты выболтал мне все тайны твоей жизни, когда мы были знакомы всего‑то пару недель. Магнус будет говорить.

– Но почему сейчас?

– Потому что он хочет произвести впечатление на Линда. Его ужасно интересует Линд, и у него, как и у всех нас, есть свои маленькие причуды. Однажды он хотел произвести впечатление на меня, но тогда время в его жизни было неподходящее, чтобы выплеснуть из бутылки все.

– Но Инджестри предложил, чтобы и Линд что‑нибудь рассказал. Уж не предстоит ли нам небывалое взаимное душеизлияние?

– Под всем этим жиром и искрометным радушием Инджестри прячет лисью хитрость. Он знает, что Линд ничего такого не расскажет. Хотя бы потому, что его время еще не пришло – ему всего сорок три. И его сдерживает образование – оно делает людей скрытными. То, что он нам рассказывает, он рассказывает своими фильмами, точно так, по словам Инджестри, Робер‑Гуден раскрывался в своих фокусах. А вот Магнус уже ушел на покой – или почти ушел. И потом его не сдерживает образование, а оно‑то сегодня и есть главнейший враг правды и подлинности. Магнус не знает истории. Ты когда‑нибудь видел его за книгой? Он и в самом деле считает, что все происшедшее с ним – уникально. Завидное свойство.

– Что ж, каждая жизнь уникальна.

– До определенной степени. Человеческое существо не способно выйти за определенные рамки.

– Значит, ты думаешь, он расскажет все?

– Вовсе нет. Всего никто не рассказывает. Да всего про себя никто и не знает. Но я готова спорить на что угодно – расскажет он немало.

Больше я не стал возражать. Лизл очень проницательна в таких делах. Все утро техники занимались наладкой света. Пришлось устанавливать привезенный из Цюриха мобильный генератор, подсоединять и развешивать лампы. Помещение манежа превратилось в джунгли проводов и трубчатых опор для подмостков. Кингховн волновался из‑за мелочей, которые казались мне несущественными; помощница режиссера стояла вместо Айзенгрима, пока настраивали свет; сам он в это время бродил по манежу, а когда подошло время завтрака, увел меня в уголок.

– Расскажи мне о подтексте, – сказал он.

– Это термин, который очень любят современные театральные деятели. Это то, о чем герой думает и что знает, в противоположность тому, что он должен говорить по сценарию. Очень психологическая вещь.

– Приведи мне какой‑нибудь пример.

– Ты знаешь. «Гедду Габлер» Ибсена?

Ибсена он не читал, и вопрос, конечно, был идиотским. В литературе он вообще не ориентировался. Я пустился в объяснения:

– Эта пьеса о красивой и привлекательной женщине; оказавшись в тупиковой ситуации, она выходит замуж за человека, которого считает крайне неинтересным. Они возвращаются после медового месяца, во время которого она окончательно и бесповоротно разочаровывается в своем муже, но она знает, что забеременела. В первом акте она разговаривает с теткой мужа, которая, обожая племянника, рассуждает о его достижениях и радостях семейной жизни; героиня же, слушая эту болтовню, пытается держаться в рамках приличий. Но все это время в глубине души она знает, что ее муж – неинтересный, робкий, надоедливый любовник, что у нее будет от него ребенок и что она боится родов.