|
Но меня торжество демократии в моей голове не устраивает. Я хочу быть не все больше, а все меньше удвоенным. — Вотум недоверия, не так ли? Я прекрасно вас понимаю... — Профессор благожелательно улыбался. — Прежде всего хочу вас заверить, что все услышанное мною я буду держать про себя. Под замком врачебной тайны. А кроме того, я и не думал предлагать вам какое-то определенное лечение. Вы сделаете то, что сочтете нужным. Прошу вас хорошенько подумать — разумеется, не здесь и не сразу. Вы долго пробудете в Мельбурне? — Пока не знаю. Во всяком случае я, с вашего разрешения, еще позвоню. Тарантога в зале ожидания, увидев нас, вскочил: — Ну что, профессор?.. Как Ийон?.. — Какое-либо решение еще не принято, — сообщил официальным тоном Макинтайр. — Господин Тихий питает некоторые сомнения. Так или иначе, я всецело к его услугам. Будучи человеком слова, по дороге в гостиницу я остановил такси у кондитерской и купил кусок торта; мне пришлось съесть его тут же, в машине, — она этого требовала, а сам я вовсе не сладкоежка. Я решил до поры до времени не терзаться вопросом, КОМУ в таком случае хочется сладкого. Никто, кроме меня, на этот вопрос ответить не мог, а сам я ответа тоже не знал. Мы с Тарантогой жили в соседних номерах; я зашел к нему и в общих чертах обрисовал визит к Макинтайру. Рука прерывала меня несколько раз, выражая свое недовольство. Дело в том, что торт был с лакрицей, а я лакрицу не переношу. Я все ж съел его, полагая, что делаю это для нее, но оказалось, что у меня и у нее — у меня и у него — у меня и второго меня — а впрочем, сам черт не разберет у кого с кем — вкусы одни и те же. Это понятно, ведь рука сама есть не могла, а рот, небо и язык у нас общие. Я чувствовал себя как в дурацком сне, кошмарном и забавном одновременно: словно я ношу в себе если не грудного младенца, то маленького, капризного, хитрого ребенка. Я даже вспомнил о гипотезе каких-то психологов, согласно которой у младенцев единого сознания нет, поскольку нервные соединения мозолистого тела у них еще недостаточно развиты. — Тут тебе какое-то письмо. — Эти слова Тарантоги вернули меня к действительности. Я удивился — ведь о моем местопребывании не знала ни одна живая душа. Письмо было отправлено из столицы Мексики авиапочтой, без обратного адреса. В конверте оказался крохотный листочек с машинописным текстом: «Он из ЛА». И все. Я перевернул листок. Обратная сторона была чистая. Тарантога взял записку, взглянул на нее, потом на меня: — Что это значит? Ты понимаешь? — Нет. То есть... ЛА, вероятно, — Лунное Агентство. Это они меня послали. — На Луну? — Да. С секретной миссией. По возвращении я должен был представить отчет. — И представил? — Да. Написал обо всем, что помнил. И вручил парикмахеру. — Парикмахеру? — Так было условлено. Чтобы не идти прямо к ним. Но кто этот «он»? Разве только Макинтайр... Больше я здесь ни с кем не встречался. — Погоди. Ничего не пойму. Что было в твоем отчете? — Этого я даже вам сказать не могу. Дал подписку о неразглашении. Но было там не так уж много. Уйму всего я позабыл. — После несчастного случая? — Ну да. Что вы делаете, профессор? Тарантога вывернул разорванный конверт наизнанку. Кто-то написал там карандашом печатными буквами: «Сожги это. Да не погубит правое левого». Я по-прежнему ничего не понимал, но все же тут чувствовался какой-то смысл. |
