Мария Антуанетта замерла с туфлёй в руке, а потом отбросила её в сторону и объявила:

– Я пошла в военкомат. Буду проситься в связисты, я раньше телефонисткой работала.

Побледневший до синих губ режиссёр Игнат Семёнович схватился за голову и хрипло бросил своим артистам на сцене:

– Всё. Репетиция на сегодня закончена. Надо дать объявление, что вечерний спектакль отменён.

Немцы наступали так стремительно, что месяц после начала войны запомнился сплошным хаосом с вереницами грузовиков, толпами беженцев, которые бесконечной чередой шли через город дальше, в глубь России. Дуня не понимала, зачем все бегут, ведь от тайги до британских морей Красная армия всех сильней и наверняка со дня на день разобьёт врага в пух и прах.

В конторах и предприятиях жгли документы, и летний ветер гонял по мостовой тучи серого пепла, как после извержения вулкана. То, что началась настоящая, страшная, не киношная война, Дуня поняла, когда начались бомбардировки и в городе стала слышна канонада боя. Улицы заполонили тысячи раненых бойцов. Их везли на грузовиках, они брели сами, спотыкаясь и падая, окровавленные, грязные, в изорванных гимнастёрках.

Дуня наливала полный чайник воды, брала кружку и выходила на улицу, чтобы дать напиться тому, кто попросит, больше она ничем не могла помочь Родине. Мама свалилась с тяжёлой мигренью. В шёлковом халате с драконами она лежала на диване с влажной тряпкой на лбу и стонала. Домработница Маруся ушла вместе с красноармейцами. Квартиры соседей стремительно пустели. Бросив нажитое имущество, люди атаковали вокзалы и поезда. С отчаянным мяуканьем по подъезду метались осиротевшие кошки в поисках уехавших хозяев.

Бои постепенно перемещались с окраин в центр города. Картина представлялась жуткая: дымились пожарища, на улицах лежали трупы защитников и горожан. Первой пала верхняя часть города, а окончательно немцы заполонили Смоленск к концу июля.

Когда в дверь забарабанили кулаками – электричество давно отключили, Дуня подумала, что пришли фашисты и их сейчас расстреляют, но в квартиру ворвался одноклассник Лёва Борисов, замызганный и похудевший. От быстрого бега у него сбивалось дыхание. Лёва попросил пить, жадно выдул два стакана подряд, а потом опасливо взглянул в глубину комнаты:

– Ты одна?

– С мамой. Она сейчас болеет.

– Понятно. – Лёва горячо зашептал: – Жаль, что нам всего по пятнадцать лет. Я в армию хотел, но не взяли. Ну ничего, можно и тут фашистюгам вредить, как думаешь?

Дуня молча кивнула.

Рубашка на груди Лёвы оттопыривалась. Он сунул руку за пазуху и вытащил оттуда сложенное полотнище красного знамени:

– Вот, в школе забрал. Нельзя врагу флаги оставлять. Возьми, спрячь куда-нибудь, а я побегу дальше, хочу оружие раздобыть. Пригодится.

Уже на следующий день по всему городу развесили объявления для населения о необходимости подчиняться приказам немецкой комендатуры. За неисполнение – кара вплоть до расстрела. Следующий указ предписывал в недельный срок зарегистрироваться на бирже труда. Уклоняющиеся объявлялись саботажниками и карались по законам военного времени. Оплатой за труд служили одна рейхсмарка в день и двести граммов хлеба.

Нахохлившийся серый город стал напоминать калеку на последнем издыхании. Люди старались одеваться как можно скромнее и серыми тенями шмыгать по улицам, опуская глаза в землю. Смотреть на немцев было страшно. Они не считали русских за людей и могли просто так избить или застрелить, вместо туалета использовали любую стену дома, причем делали это на глазах у всех, нисколько не стесняясь. По городу передавали слухи, что в деревне Александровка под Смоленском немцы убили всех цыган и тех местных, которые пытались защитить детей. Евреям приказали переселяться в гетто на окраине города, и люди обречённо шли по указанному адресу, таща за собой узлы со скарбом.