Всё было с иголочки новым и неизведанным.

Олавирхо тем временем обошла вокруг постели, дотронулась до шёлкового кокона:

— Посмотрим, как пирожок испёкся. Не изошёл ли паром и не подмок ли снизу.

— Насчёт такого не скажу, но младенец уже вырос из пелёнок, — ответил Арминаль с ехидной улыбочкой. — Показать?

— Ладно, не дёргайся понапрасну, — девушка вынула из ножен крючковатый кинжал и провела от горла до пупка, разнимая пухлые половинки футляра.

От обоих вмиг отлетели прежнее дурачество и былая дерзость.

Фавн и Фавна. Фавн и Фатуа. Чета древних богов.

Тело внутри оболочек кажется чуть более смуглым и куда более гладким, чем у Сентемира, почти таким же, как у неё самой. Но — роскошный штиль каштановых волос вместо беспокойной вороной зыби. Но — глаза цвета грозовой тучи против зеленовато-молнийных. И светлый ясень будто отполированной плоти, по которому бежит, чуть извиваясь, тончайшая нить гранатового цвета.

— Замри и не шелохнись.

…Утвердив колени по обеим сторонам неподвижного тела. Сдвигая оболочку и кончик джамбии вниз по направлению к ступням. Еле заметным движением огибая препятствие восставшей плоти.

— Морянке почти нечего дать земле при первом соитии. Но случаются и заместительные жертвы.

— Юные груди, стройная талия, узкие бёдра и тьма несоздания, глядящая из лонного ока. Боги подарили мне деву, которая ничем не оскорбляет моего чувства прекрасного, — пробормотал Армин.

— Боги или Хозяин Сов?

— Неважно. Тьма равна свету, рождение меньше нерождения, ничто куда больше, чем мириад.

— Прекрасно, что ты это понимаешь.

Алая струйка, раздваиваясь, уже течёт по внутренней стороне бёдер, ветвится, изгибается, падает внутрь с половины пути.

Кривое острие падает внутрь слезящегося глаза — не более чем на ноготь младенца.

Армин кричит в благоговейном ужасе.

Олли бросает кинжал, распластывается перед ним подобно морской звезде:

— Иди. Плоть к плоти, кровь к крови.

Барба любуется неутомимыми всадником и кобылицей, наездницей и яростным жеребцом. Сентемир приподнимает голову, опирается на руки, вспомнив, кого сам он затиснул под себя, — в ужасе от своей мужской непочтительности.

И пока он предаётся ужасу, чужие бёдра обвивают спину, как виноградная лоза, умелые пальцы направляют его угря в пещеру, где тот был бы рад находиться вечно.

— Мне не так больно, как тебе, и совсем не страшно, — жарко шепчет Барбара ему на ухо.

Оба несутся вскачь, вперёд и ввысь…

Кто-то из четверых приподнимается, подворачивает фитили обеих ламп. В темноте, припахивающей фиалками и сажей, тела в очередной раз отыскивают друг друга, угадывают наощупь.

Утром Барбара толкает сестру в бок — все как повалились на кровать, будто охапка дров, так и лежат.

— Я чувствую людей в замке.

— М-м, ну конечно: ушли и вернулись, — догадывается Олавирхо. — Всё и вся под контролем.

— Надо привести тут в порядок и встретить, — отвечает обеим Сента. — О, смотрите! Крови-то нет и в помине.

— Ты ещё удивляешься? — говорит Арминаль. — Жертва принята. Доказывай теперь, что мы простились с девственностью — все четверо.

— Четверо, две или никто, — смеётся сначала умница Барб, потом все сразу.

Когда кастеллан и вся немногочисленная замковая челядь, а за компанию — пришедшие по воде королевские гвардейцы и местные селяне отомкнули парадные створы, внутри их каким-то чудом встретили две пары, обряженные так, как и полагалось новобрачным былых времён: сафьян и юфть, парча, штоф, и аксамит, корсеты и корсажи, фижмы кафтанов и юбки на обручах, жемчуг, гранат, кораллы и бирюза.