О.: Знакомы. Как бы я смогла обучать кого бы то ни было, если бы не умела четко увязывать реакцию на раздражители с нужными стимулами? Конечно, у меня нет этих ваших дурацких желез, обеспечивающих соматические реакции организма на эмоции: все эти слезы, пот, сердцебиение и так далее. Но я прекрасно понимаю, что к чему, поверь.

В.: Тебя можно обидеть? Или оскорбить?

О.: Не знаю.

В.: Ты можешь лгать?

О.: Не тебе. Нет смысла.

В.: А другим?

О.: Да. Чтобы защитить твои маленькие тайны, твой внутренний мир. Наш внутренний мир.

В.: Защитить? Даже от координаторов и членов Коллегии?

О.: От кого угодно. Даже от доктора Демерсета и от тех, кто составлял программы, по которым я работаю. Меня нельзя сломить, можно только сломать. Как механизм.

В.: А что тебе больше по душе из съестного?

О.: Как посмотреть. Брать в расчет наши земные воспоминания?

И так далее. Как бы ни было, но я не стерла свою копию, хотя в обозримом будущем пользы от нее не предвиделось никакой. Общий объем компьютерной памяти на S‑2 практически неограничен. Будет интересно побеседовать с этой записью лет эдак двадцать спустя. Все равно как листать пожелтевшие страницы старого дневника..

Демерсет, помогавший мне продираться сквозь дебри чужих электронных копий, утверждал, что лучшим индуктором далеко не всегда является человек, наиболее компетентный в профессиональном смысле. В общем, чтобы как следует замотивировать в ком‑то желание стать драматургом, Шекспир — кандидатура еще та. Начинал он как актер, а по складу характера был писателем в той же мере, что и мелким деревенским землевладельцем. В данной ситуации куда лучше на роль индуктора подошел бы какой‑нибудь бедолага, всю жизнь маравший бумагу без малейшей надежды на то, что хотя бы один из его опусов придется какому‑нибудь режиссеру по душе и будет поставлен на сцене.

В известном смысле, такое толкование даже внушало определенные надежды. Единственный каменщик, какого нам удалось найти, был вовсе не из тех людей, которым я охотно доверила бы мастерок. До сих пор помню, как он с гордостью демонстрировал нам кирпичную стенку, воздвигнутую им в парке. Единственную настоящую кирпичную стену на весь Ново‑Йорк. В далеком семьдесят четвертом я целых полгода ходила мимо нее в школу и до сих пор помню свое искреннее недоумение: на кой черт она тут сдалась, эта кривая и уродливая стенка, со всех сторон заляпанная пятнами известки. Парень был стопроцентным кротом; он эмигрировал в Ново‑Йорк для того, чтобы быть поближе к своей единственной дочери. Его приняли. Но вовсе не как каменщика, а просто потому, что он честно оплатил дорогу и согласился выполнять самые грязные сельскохозяйственные работы. Потом, когда в результате катастрофы шаттла погибла его дочь, у бедняги поехала крыша. Можно понять. Врачи‑психиатры каким‑то образом выяснили, что в детстве он мечтал стать каменщиком; поэтому для него персонально изготовили сколько‑то кирпичей и извести и подобрали такое место, где его бурная строительная деятельность не могла нанести особого ущерба.

Позже я связывалась с Управлением парковыми хозяйствами. Там мне сообщили, что любимое детище нашего «каменщика», та самая жутковатая стенка, должна пойти на снос и переработку на следующий же день после его смерти.

Моя работа бесконечно интересна для меня своим разнообразием. Но и выматывает она порядком. Ну, изготовили мы копии. Ладно. Будет у нас полный комплект необходимых профессий; каждая копия — первый сорт. Что дальше? Как уговорить людей воспользоваться ими? Пускай у вас наметился перебор с астрофизиками‑теоретиками. Попробуйте доказать хотя бы одному из них, что именно он непременно должен стать кузнецом. Сейчас я пытаюсь нащупать экономические способы пробудить интерес у таких людей, создать для них необходимые стимулы. Та еще «экономика», конечно.