А на нем — написанные крупными, корявыми буквами слова…

А потом тишина… она как бы загустилась. Недобрая, с шелестом дождя.

И вдруг я понял, все смотрят на меня. Чего-то ждут.

— Прочитай! — приказал директор.

Только тогда узнал я на листке твой почерк… И прочитал… вслух. Голос мой срывался, а когда я прочел два слова:

«Пращайте, Алина», не выдержал… руки мои задрожали, листок плавно полетел на свежепокрашенный пол, и я выбежал из класса.

Пулей.

— Мама, что было в письме? — заныла Оля, и я осторожно убрала из-под ее носа тарелку с пиццей, заменив ее тарелкой с морковным салатом. Оля даже не заметила. Она мяла в руках салфетку и пыталась поймать мой взгляд.

Но поймала не она. Коля. Мой муж, друг, защитник. Человек, который всегда поймет, всегда поддержит, всегда рядом…

— Мама расскажет, если захочет.

— Это было глупое письмо, — ответила я, чувствуя, как кровь заливает мне щеки. — Я была глупой девчонкой, и более никем.

— Глупой? — усмехнулся Коля. — Вот уж не преувеличивай!

Письмо твое печатали в школьной газете, повесили на стене школы, как напоминание.

— Напоминание чему? — поинтересовалась Оля.

Я поднялась, налила воды в электрический чайник, поставила его на подставку и нажала кнопку.

— Что к людям надо относиться как к людям, а не как к животным.

— Мама! Покажи мне то письмо…

— Может, позднее…

— Расскажи нам… — вдруг сказал муж.

— Расскажи что? — удивилась я, доставая из буфета диетическое печенье.

— Расскажи мне, почему ты тогда уехала. Почему не простилась? Почему никогда не написала?

— Коля…

— Мама, расскажи, — попросила дочка.

Я села на табурет возле дочери и тихо начала, старательно подбирая слова:

— Бывает, когда о других думаешь больше, чем о себе. Когда кого-то любишь больше, чем себя. А я… Я тогда именно так любила своего Кольку, и думала, что поступаю правильно. Некому было объяснить, что это не так — отец погряз в пьянке, мама…

— Алина, не стоит, — рука мужа легла на мою ладонь, согревая ее своим теплом. — Если тебе тяжело, то, право, не стоит…

Я подняла взгляд, посмотрев на дочь. Глаза ее светились сочувствием и интересом, муж поднял руку и смахнул с моей щеки нечаянную слезу. Воцарилась тишина. Тишина квартирная, городская — когда шумно ругаются за стеной соседи, орет под окном кот, визжит тормозами машина, потрескивает холодильник и свистит чайник.

Щелкнул выключатель. Оля поднялась с табурета, подняла чайник и разлила кипяток по кружкам. Молодец, девочка, запомнила — мне фруктовый, отцу черный, а себе — зеленый.

— Какая же я глупая, — сказала я, согревая о кружку руки, — так быстро начинаю плакать.

— Ну-ну, красавица, — усмехнулся муж. — Для чего ж я у тебя есть? Чтобы утирать слезы.

— Я знаю. Ты ведь и тогда утирал. Помнишь, как сидели мы иногда вечерами на нашем месте у реки, как смотрели на темневшую воду… а я боялась идти домой. Не хотела видеть грязи, чувствовать запах застоявшегося алкоголя, засыпать в слезах.

Коля, я чувствовала себя бесконечно одинокой, глупой, но рядом с тобой было так спокойно. Ты всегда заставлял меня улыбнуться, всегда находил теплое слово, всегда был рядом…

— Так что же случилось?

— Шумела за окном весна, переходящая в лето.