Зерна находились во мне, и подобно сорной траве, которая безо всякой видимой причины прорастает там и тут, они не могли не дать всходов, что и произошло. Я сама это сделала, это моя вина.

Мы сами творцы своей судьбы.

В течение последующих двух недель ничего не приходило, однако я не верила, что все закончилось. Я обреченно ожидала, это была лишь краткая передышка, еще одна форма мучений. Иногда я пыталась гадать - уж не пришлет ли он мне в следующий раз нечто такое, что меня ошеломит? Вырезки и фотографии были спрятаны в моей сумке, и, проходя мимо ящика, где она хранилась, я словно ощущала электрический разряд в воздухе, ощущала его действие, и у меня возникало искушение вынуть сумку, достать ее содержимое и рассматривать, рассматривать.

Однако то, что пришло, оказалось клочком линованной бумаги, вырванной из блокнота. На нем была написана цифра - 20 000 фунтов стерлингов и адрес лондонского почтового отделения.

Я испытала странное облегчение, меня это нисколько не разволновало, это было чересчур прямолинейно, и я знала, как мне поступить. Требование денег было слишком явным и грубым. Я разорвала бумажку на мелкие части, когда находилась одна в доме, и бросила их на решетку камина. Когда они сгорели, я пожелала себе, чтобы это стало концом всему.

Снова потеплело, солнце поднималось высоко над горизонтом и целый день нещадно палило, хотя стали заметны и некоторые перемены - за время серых и дождливых дней год ушел вперед, и теперь уже пахло поздним летом, каждое утро на лужайки ложилась обильная роса, а однажды между деревьями заплутал легкий туман. Розы сошли, жимолость вымахала вверх и буйно цвела, листва хотя и оставалась зеленой, но казалась какой-то пыльной и безжизненной.

Максим отправился на три дня в Шотландию для консультаций с Фрэнком и, как я полагала, для того, чтобы убедить его вновь переехать в Англию. Я сомневалась, что он в этом преуспеет. Со стороны Фрэнка, когда он был здесь, ощущалась некоторая сдержанность, он интересовался планами Максима, одобрял их, но не рвался принимать участие. Его сердце принадлежит теперь Шотландии, подумала я, он там счастлив и любит тот край, потому что там его семья. Он никогда не воспримет Коббетс-Брейк так, как восприняли мы, как он и Максим воспринимали Мэндерли.

Перед отъездом Максим проявлял беспокойство, пытался уговорить меня отправиться с ним, однако мне хотелось остаться дома, побыть одной. Я любила прогуливаться по саду вечером и рано утром, до восхода солнца, в полном одиночестве, ощущая покой затихшего на ночь дома, словно пытаясь глубже проникнуть в его душу. Еще год назад я не могла себе представить, что у меня появится желание побыть без Максима, ведь я всегда так беспокоилась за него и он так зависел от меня. Но мы изменились, то время прошло, у нас больше не было той потребности отчаянно льнуть друг к другу, какая бывает у напуганных, беспомощных детишек, нуждающихся в том, чтобы их постоянно подбадривали. В светлые моменты жизни мне казалось это добрым знаком; это свидетельствовало не о нашем отчуждении, а о том, что мы стали сильнее; минуты, когда я смотрела на Максима со страхом, становились все реже, а нашептывающий голос был таким слабым, что, можно сказать, я даже его не слышала.

Стало жарче, ночи были безветренные и душные. Я спала с открытыми окнами и порой не могла заснуть до появления предрассветной прохлады. Я не испытывала беспокойства и тревоги, чувствовала себя в безопасности в своем доме, в каждой комнате, куда я могла зайти просто ради удовольствия, и каждая комната принимала меня и служила надежным приютом. Я скучала по Максиму, но как-то светло. Истина заключалась в том, что я испытывала в этот раз глубокое удовлетворение от того, что осталась одна.

Спустя два дня после отъезда Максима я отправилась на ферму набрать яиц и осталась там, чтобы поговорить с миссис Пек за чаем, поиграть с малышом и понаблюдать, как коровы идут по дорожке во двор на дойку.