Я не решалась признаться самой себе, насколько скучала по английской церкви, однако порой, когда в изгнании до нас доходили газеты с родины, я натыкалась на объявления о ближайших воскресных богослужениях, медленно читала их и перечитывала, и мной овладевала глубокая тоска.

Благодарственный молебен. Заутреня. Вечерня...

Пастор. Регент хора. Епископ...

Я беззвучно, про себя, снова и снова повторяла эти слова.

Оглядевшись по сторонам, я остановила взгляд на алтаре, потом стала рассматривать серые каменные своды, карнизы и ступеньки, скромные таблички на надгробиях сквайров, библейские тексты.

Приходите ко мне, униженные и оскорбленные. Я лоза, вы мои ветви. Блаженны миротворцы.

Я прочитала надпись, вдумываясь в смысл слов, под звук наших шагов по проходу, которые напоминали шаги марширующих солдат. Было много цветов, золотистых и белых, в больших кувшинах и вазах. Чуть раньше у меня мелькнула мысль, что мы отсечены от внешнего мира, но это оказалось не так. Солнце врывалось в окна сбоку, его лучи падали на скамьи и светлые каменные плиты прозрачные лучи кроткого осеннего английского солнца, - наполняя меня радостью, воспоминаниями и ощущением возвращения домой, падали на затылки людей и поднятые молитвенники, на серебряный крест, который искрился и переливался, на дубовый гроб Беатрис.

Глава 2

Максим оставил меня за нашим обычным столом, откуда открывался вид на небольшую площадь, которая нам так нравилась, а сам ушел в гостиницу за сигаретами.

Насколько я помню, было не слишком тепло, на солнце то и дело набегали облака, по узкому переулку между высокими домами внезапно пронесся ветер, закрутив в воздухе обрывки бумаги и опавшие листья. Я накинула на плечи жакет. Лето прошло. Должно быть, к вечеру снова разразится буря - они как-то зачастили в последнюю неделю. Снова набежали облака, и площадь стала темной, бесцветной, непривычно мрачноватой. Несколько черноволосых детишек развлекались, играя возле грязной лужи среди булыжников, тыкая в нее палками и добавляя туда пыли; до меня отчетливо донеслись их звонкие, возбужденные голоса. Я всегда за ними наблюдала, всегда с улыбкой слушала их споры, они меня не раздражали.

Проходивший мимо официант бросил взгляд на мою пустую чашку, но я отрицательно покачала головой. Я намерена была дождаться Максима. Церковный колокол начал отбивать завершение часа - высокий, тонкий металлический звук; солнце вновь стало выходить из-за облака, длинные тени постепенно обретали контрастность, мне стало теплее, и это улучшило мое настроение. Мальчишки поодаль захлопали в ладоши и закричали от восторга - что-то в грязной луже привело их в восхищение. Я подняла глаза и увидела идущего ко мне Максима, плечи его ссутулились, лицо представляло собой маску, за которой он всегда прятал свои огорчения. В руках у него было распечатанное письмо; сев на легкий металлический стул, он бросил его на стол и щелкнул пальцами официанту энергично и надменно, как давно уже не делал.

Я не узнала почерка. Но затем увидела почтовую марку, протянула руку и накрыла письмо ладонью.

Письмо было от Джайлса. Максим не смотрел на меня, пока я пробегала листок глазами.

"...Нашел ее на полу в спальне... сразу стала функционировать левая сторона... говорит плохо, но немного лучше... узнает меня... частная лечебница... медики не слишком щедры на оптимистические прогнозы... живу надеждой..." Я взглянула на конверт. На нем стояла дата трехнедельной давности. Почта иногда работает безобразно, почтовая связь основательно ухудшилась после войны.

Я сказала:

- Ей, наверное, уже лучше, Максим. Возможно, она уже совсем поправилась.