- Нет. Поправится она или нет... дело не в этом.

- Тогда в чем?

- Что-то изменилось, разве ты не видишь? Я боюсь любых перемен. Когда я просыпаюсь, я хочу, чтобы новый день был таким, как предыдущий. Пусть все остается как есть.

Мне нечего было возразить на это, я знала, что никакие банальные фразы здесь не помогут. Я перестала твердить о том, что все будет хорошо и Беатрис обязательно поправится. Я просто шла молча рядом с ним по берегу озера, затем, пройдя с милю, мы повернули к нашей гостинице. Мы останавливались, чтобы посмотреть на плавающих гусей. Подкормили парочку воробьев крошками, которые я нашла у себя в кармане. Мы почти никого не встретили. Курортный сезон, можно сказать, закончился. Когда мы вернемся, будут газеты, и какое-то недолгое время мы проведем за их чтением, а затем выпьем по бокалу вермута и отправимся на ленч.

Всю дорогу мы молчали, и я думала о Беатрис. Но у нее уже функционирует левая сторона, говорится в письме, она узнаёт Джайлса, разговаривает. Мы позвоним по телефону, закажем цветы, если это возможно, чтобы хоть немного загладить нашу вину.

На какое-то мгновение, когда мы поднимались по ступенькам гостиницы, я зримо увидела Беатрис - быстрым шагом она шла мне навстречу по лужайке Мэндерли, собаки радостно лаяли у ее ног, звонко звучал ее голос. Дорогая, добрая, верная Беатрис, всегда державшая свои мысли при себе и не задававшая лишних вопросов, она любила нас и безоговорочно приняла то, что мы сделали. К моим глазам подступили слезы. Она и впредь будет ходить так же энергично. Я даже решила написать ей письмо и посоветовать ходить медленнее, поберечь себя. И оставить охоту.

Когда мы вошли в номер, Максим повернулся, и я по его лицу поняла, что он также уговаривает себя расслабиться и вернуться к нашему обычному, устоявшемуся образу жизни.

Мне стыдно сейчас, и я буду испытывать стыд до конца жизни из-за того, что мы снова ощутили себя в тот вечер такими счастливыми, такими беззаботными, отгородившись от внешнего мира, запрятавшись, словно в кокон, в успокоительную болтовню. С самодовольством, эгоизмом и бесчувственностью мы убеждали себя, поскольку нас это устраивало, в том, что паралич у Беатрис был не столь серьезным и что сейчас она наверняка уже на ногах и в полном здравии.

После полудня я сделала несколько покупок и даже приобрела какой-то новый для меня одеколон, а также пачку дорогого горького шоколада, который вновь появился в продаже; как будто бы я была одной из богатых, скучающих, легкомысленных дамочек, которых мы нередко видели и которые только тем и занимались, что делали покупки. Это было совершенно не похоже на меня, и я не знаю, почему так вела себя в тот день. У нас был чай, затем обед, после чего мы снова, по нашему обыкновению, прогулялись вдоль озера, а затем отправились выпить кофе в одну из гостиниц, где терраса еще была открыта вечерами и столики стояли под навесами. Над нами горели китайские фонарики, бросающие то синий, то малиновый, то безобразный оранжевый свет на столики и на наши руки, когда мы протягивали их к чашкам. Стало снова чуть теплее, ветер стих. Мимо нас прошли одна-две пары, чтобы выпить кофе и полакомиться фирменными крохотными пирожными с вишнями или миндалем. Если Максим иногда был не в состоянии отделаться от мыслей о том, что происходило далеко отсюда, он очень хорошо скрывал это от меня, откинувшись в кресле с сигаретой, напоминая мне того самого прежнего Максима, только с большим количеством морщин и седины, который сидел в открытой машине, несущейся по горной дороге в Монте, а было это вечность тому назад; того самого мужчину, который приказал мне, неловкой и покрасневшей от смущения девчонке, сесть за его столик, когда я завтракала одна и опрокинула стакан с водой.

- Вы не можете есть на сырой скатерти, у вас пропадет весь аппетит. Отодвиньтесь-ка. - И затем добавил, обращаясь к официанту: - Перенесите прибор на мой столик. Мадемуазель будет завтракать со мной.