— Он… умер?

— Нет, — сказала миссис Харрис угрюмо, и неожиданно выдала целый залп слов, которые мы не решаемся воспроизвести здесь. — В том-то и беда! Он жив, чтоб ему лопнуть. Отец Генри — этот (еще одна серия эпитетов) Кентукки Клейборн!

Миссис Харрис была ввергнута в такую бездну отчаяния очевидной непоправимостью ситуации и мыслями о грузе, который она взвалила на плечи хороших людей, о неразберихе, которую она устроила и в особенности — о том, что ожидает Генри, что она обратилась к самому заветному своему талисману, самой большой своей драгоценности — платью от Диора, чего не делала уже очень давно. Она достала платье из шкафа, положила его на постель и встала рядом, разглядывая платье, дергая себя за губу и пытаясь уловить какой-нибудь знак или совет.

Когда-то это платье было для нее самым недосягаемым и самым желанным предметом в мире. Она заполучила его — вот оно, лежит перед ней на кровати, почти такое же пышное и свежее, каким когда-то было упаковано для нее в Париже.

Некогда это платье тоже поставило перед нею, казалось бы, неразрешимую проблему — но вот же оно, здесь, потому что та проблема была в конце концов успешно решена.

А вот уродливый шрам на платье — прожженная насквозь бархатная вставка и оплавленные гагатовые бусины; она не захотела реставрировать платье, потому что хотела, чтобы прожженное платье напоминало ей, что ничто в мире, — природа, люди, жизнь — не совершенно, и ничто не получается в точности так, как было задумано. Судя по всему, в каждой бочке меду непременно было размешано множество ложек дегтя — очевидно, это был закон природы.

Совет платья читался без особого труда: если захотеть по-настоящему и усердно трудиться, желание исполнится — но непременно окажется, что исполнилось оно не совсем так, как хотелось бы, или случится что-то, что всё испортит.

Но, любуясь платьем, за которое некогда она боролась так мужественно, миссис Харрис понимала, что не все так просто. Когда в последний момент в истории с платьем возникла проблема, которая чуть не разлучила ее с вожделенным шедевром Диора, нашелся человек, который помог ей. А кто сейчас мог помочь ей решить, что лучше — отдать ребенка, которого она уже полюбила, человеку явно неспособному стать его отцом, или же вернуть в руки мучителей Гассетов? Не Шрайберы; уж конечно, не миссис Баттерфильд; даже не мистер Бэйсуотер или ее друг маркиз. Решать придется ей самой, и решать быстро, причем она понимала, что к какому бы решению ни пришла, покоя оно ей не принесет. Вот к чему приводит попытка вмешаться в чужую судьбу!..

Она еще немного постояла, глядя на платье — по сравнению с усилиями и жертвами, которых оно ей стоило, платье казалось дешевой тряпкой. И потом… оно было неживым, бессловесным и бесчувственным; когда дрянная лондонская актерка прожгла его — боль почувствовала лишь миссис Харрис, а платью было всё равно. А малыш Генри? Что бы она ни решила — объявить его сыном эгоистичного хама или отдать Гассетам, — последствия ощутит на себе сам Генри. Вполне возможно, что и он, и Ада Харрис будут мучаться в результате всю оставшуюся жизнь… Конечно, настоящая лондонская уборщица способна справиться с самыми сложными проблемами; но эта проблема оказалась ей не по силам. Она не знала, как быть, и ее платье, талисман не могло ей помочь.

Платье давало советы — но то были довольно банальные афоризмы типа «никогда не сдавайся», «плыви — и выплывешь», «терпение и труд всё перетрут», «если ничего не получилось — попробуй еще раз», «всего темнее перед рассветом», «помоги себе сам, и Бог тебе поможет» и тому подобное. Увы, ни одна из этих максим не несла ни успокоения, ни решения проблемы — а ведь речь шла о судьбе, о жизни, которая, в сущности, только начиналась!

Более того, она поняла вдруг, что воспринимала судьбу Генри в семействе Гассетов излишне остро — другие могли бы сказать «излишне романтично».