Их с фонариком проводили на место. Эндерби ощутил под собой драный дешевый плюш, в темноте слышал запах, апельсиновый, сильный, резкий. И апельсиновый, оранжевый бескровный свет согревал потрепанные занавески на сцене. Тут последние, будто лишь Эндерби с его женой дожидались, разъехались под громкий шум киномузыки, банальной, уместно зловещей. Эндерби вглядывался во тьму: по ощущению и по звукам казалось, что публики не слишком много. Экран сообщил: L’ANIMAL BINATO, после чего возникли размытые прыгавшие имена конспираторов: Альберто Формика, Джорджо Фарфалла, Мария Вакка, А.Ф. Корво, П. Раноккио, Джакомо Капра, Беатриче Паппагалло, Р. Конильо, Джованни Кьочьола, Джина Гатто. Роуклифф возник ближе к концу, тоже итальянизированный, насколько Эндерби мог судить, нечто вроде Рауклиффо. «Так ему и надо», — подумал Эндерби и поделился этой мыслью с Вестой. Она сказала шшшшш. Фильм начался.

Ночь, сплошная ночь, кривые кипарисы, озаренные молнией. Гром. (Веста ногтями впилась в руку Эндерби.) Бурный ветер. Камера поднимается по ступеням террасы, где стоит красивая женщина, выставляя напоказ при молнии очень много итальянских грудей. Под удар грома воздела к грозовым небесам руки банальным жестом. Камера опрокинулась к небу. Другой пучок молний расколол тучу, как чайную чашку. Гром. (Ногти Весты.) Камера под новым углом показывает нечто устремившееся к земле, мелькает что-то белое. Новый кадр: деревянная корова во вспышке молнии. Красивая грудастая женщина величественно направляется сквозь грозу к деревянной корове. В молниях видно, как она что-то делает непонятное, дергает за какой-то рычаг или вроде того, после чего под аккомпанемент музыкального трескучего удара деревянная корова открылась, стала двумя пустыми коровьими половинками. Женщина влезла в стоявшую половину, корова закрылась, заключив в себе женщину. Новый кадр — белый бык, храпящий громче грома, разрывающий небеса, похотливый бык с неба.

— Знаете, — с изумлением сказал Эндерби, — поистине поразительное совпадение.

— Шшшшш, — сказала Веста. Эндерби огляделся приспособившимся к темноте взором, обнаружив кинотеатр полупустым, впрочем, рядом в свете экрана сидел огромный мужчина с брылами, с мешками под глазами, с горевшей в пальцах сигарой, который уже спал и легонько храпел.

День. Руританский дворец, красивый усатый царь, выживающий из среднего возраста, совещается с подобострастными бородатыми (фальшивобородыми) советниками. Фанфары. Совещание кончено. Один советник, коварный, типа Яго, остается, говорит с царем. Глаза царя банально туманятся подозрением. Отдельные итальянские слова, понятные Эндерби, вырывались со звуковой дорожки: царица, корова, Дедало. Приказано доставить Дедало. Новый кадр: мастерская Дедало. Дедало и Икаро, жестковолосый сын Дедало, строят аэропланы. Дедало — очень старый и тощий мужчина. Выслушав приказ от слуги, он раскатывает закатанные рукава рубашки, натягивает пиджак 1860-х годов, шагает коридорами лабиринта, добрый старик, глаза умные, лицо в глубоких морщинах. Вот он предстает пред царем. Долгая неразборчивая итальянская беседа с многочисленными мельтешащими красноречивыми жестами. Сердитый царь наносит пощечину морщинистому лицу Дедало. Тип типа Яго уходит с маслеными поклонами, оставляя в царских руках проблему сохранения царского лица. Дедало утаскивают пытать.

Эндерби теперь испытывал другое чувство, кроме изумления; желудок разбух от щекочущего предчувствия: это больше чем совпадение.

— Вам не кажется, — обратился он к Весте, — что это несколько более чем похоже на мою поэму? Вам не кажется…

— Шшшшш, — сказала она.

Храпевший рядом с Эндерби мужчина проговорил во сне:

— Tace.

Эндерби, вспомнив говорившего во сне Роуклиффа, сказал:

— Сам tace, задница.