Элизабет вынесла вещи Фримена, вернулась, сняла с его постели белье, отодвинула кровать к дальней стенке, а на ее место поставила детскую кроватку.

Вцепившись в манеж, Фримен смотрел, как исчезают предметы из его прежней жизни, и не мог произнести ни слова.

– Лисби, бомоби ме, я!..– Он сдался и стал искать что-нибудь, чем можно было бы писать.

Собрав все силы, он сдвинул манеж к стене и большими буквами, слюной, которая текла у него изо рта, написал:

ЭЛИЗАБЕТ, ПОМОГИ МНЕ! Я НЕ РЕБЕНОК.

Затем он начал стучать кулаком в стену, и ему удалось привлечь внимание Элизабет, но когда он показал ей на записку, буквы успели высохнуть. Расплакавшись от огорчения, Фримен прошлепал к стенке и стал восстанавливать свое послание. Прежде чем он успел написать две или три буквы, Элизабет подхватила его на руки и вынула из манежа.

На обеденном столе стоял всего один прибор, а рядом Фримен увидел новый высокий стул. Безуспешно пытаясь произнести что-нибудь членораздельное, Фримен почувствовал, что его сажают на детский стул и повязывают вокруг шеи салфетку.

Во время еды он внимательно наблюдал за Элизабет, надеясь увидеть на неподвижном лице хотя бы мимолетный знак узнавания, намек на то, что она понимает – двухлетний ребенок, сидящий рядом с ней, является ее мужем. Фримен играл с едой, рисуя кривые буквы на подносе вокруг своей тарелки, но когда он показывал их Элизабет, она хлопала в ладоши, словно разделяла с ним радость новых открытий, а потом вытирала поднос. Вконец измучившись, Фримен позволил ей отнести себя наверх и остался лежать в новой кроватке, плотно укутанный крошечным одеялом.

Время работало против него. Теперь он спал большую часть дня. Проснувшись, некоторое время чувствовал себя посвежевшим и полным сил, которые, правда, быстро убывали. После каждого приема пищи на него наваливалась невыносимая дремота, и глаза закрывались сами собой, как если бы он принял сильнодействующее снотворное. Фримен смутно понимал, что продолжает меняться и что ничего не может с этим поделать, – вот уже, проснувшись, он с трудом сумел сесть. А усилия, которые ему приходилось прикладывать, чтобы встать на свои слабые подкашивающиеся ноги, бесконечно его утомляли.

Он разучился разговаривать и теперь лишь невнятно бормотал и булькал. Лежа на спине и потягивая теплое молоко из бутылочки, Фримен понимал, что ему не на кого больше надеяться, кроме Хансона. Рано или поздно он зайдет и обнаружит, что его приятель бесследно исчез.

Сидя на ковре на веранде, опираясь спиной на подушку, Фримен заметил, что Элизабет вытащила содержимое из ящиков его стола и сняла все книги с полок у камина. Похоже, что для окружающих она стала вдовой с годовалым сыном, которая потеряла мужа сразу после медового месяца.

Она уже начала привыкать к своей новой роли. Гуляя по утрам – Фримен лежал в коляске, а перед самым его носом болтался пластмассовый зайчик, раздражавший его до невозможности, – они встречали людей, которых Фримен знал в лицо, и никто ни на секунду не усомнился в том, что он – сын Элизабет. Они наклонялись над коляской, тыкали ему в живот пальцами и восхищались его замечательными размерами и великолепным развитием. Кое-кто вспоминал ее мужа, и Элизабет отвечала им, что он отправился в длительное путешествие. Похоже, она мысленно попрощалась с Фрименом и навсегда выбросила его из головы.

Он понял, что ошибался, когда они возвращались с прогулки, оказавшейся для него последней.

Они приближались к дому, вдруг Элизабет остановилась и с сомнением встряхнула коляску, очевидно не зная, стоит ли идти дальше. Кто-то позвал их – издали, – и пока Фримен пытался вспомнить, кому принадлежит такой знакомый голос, Элизабет наклонилась и подняла верх коляски у него над головой.