Сперва были одни только карточные фокусы. Освой фокусы, магия придет потом. «Ты строишь дом для магии, — говорил Генри мистер Себастиан, — подготавливаешь место, куда она придет, когда доверится тебе, когда захочет остаться с тобой. Мастерство переходит в искусство, и, как только становится искусством, оно перестает принадлежать одному тебе; ты должен делиться им, это необходимо. Необходимо найти аудиторию, которая будет думать, будто понимает, как ты это делаешь, что впечатление создается благодаря ловкости рук и надувательству, отвлечению внимания, обману зрения или вероятному сговору с кем-то из зрителей, с помощью секретных механизмов, зеркал. Ты добьешься такого совершенства, что публика не будет верить своим глазам, перестанет думать о том, как это объяснить, а почувствует, что есть лишь одно объяснение. Но его не будет; даже ты не сможешь этого объяснить. Чувство всеобъемлющей непостижимости есть часть зрелища. Это обман, возведенный в степень истины. Подумай: ты будешь хозяином одной-единственной ситуации в жизни, когда люди охотно позволят обманывать себя, — заплатят, чтобы их обманывали. И только тогда, после того как они решат, что знают приемы, только тогда они поймут, что это был величайший из всех обманов и увиденное ими превосходит все, что способен вообразить их ограниченный разум. Магия, — сказал он и повторил еще и еще раз: — Магия!»

Генри был идеальным учеником: он верил всему, что ему говорят.

Летом во «Фримонт» волна за волной прибывали красивые люди, элегантные, приятные, счастливые люди. Казалось даже, что они не потеют. На взгляд Генри, они все были как с иголочки, будто только что сошли с человеческого конвейера совершенно взрослыми, бесконечно богатыми и получившими возможность избежать всего того, что оставляет на нас, остальных, уродливый след и преждевременно старит. Они выглядели такими элегантными: мужчины в отутюженных белых костюмах, женщины в платьях с высокой талией, а к вечеру еще и с лисой на плечах. Огромное множество животных отдали жизнь, чтобы послужить этим людям, но Генри думал, они должны были быть счастливы такой своей судьбой. Ханна была похожа на них. Она сияла, как они.

В июле отель был переполнен, и это означало, что у мистера Уокера оставалось очень мало времени на своих детей, слишком мало времени на что-то еще, кроме работы. Единственной возможностью всем троим сойтись вместе был обед, но и то ненадолго. Это изматывало мистера Уокера. Такая работа — такая жизнь — убивала его, и во многих отношениях он уже стал походить на мертвеца: лицо землисто-бледное, потухший взгляд, щеки ввалились. С тех пор как Генри обнаружил секретную бутылку отца, он каждое утро проверял ее и легонько отмечал карандашом, сколько в ней осталось. Но теперь проку в этом не было никакого: отец в два дня опустошал бутылку, и на ее месте появлялась новая. Его работа, которую он и до этого исполнял из рук вон, страдала; джин затуманивал его мозг. Пьяный, он многое забывал: чинить туалеты, делать новые ключи, устранять протечки. Растерял свои инструменты. Генри случайно подслушал, как управляющий отелем — мистер Кротон, «важная шишка», как мистер Уокер называл его, и самый большой толстяк, какого Генри доводилось видеть, — выговаривал отцу за его вид. «Вы похожи на бродягу», — прошипел он и намекнул, что отец рискует потерять работу. «У меня лежит больше сотни заявлений на ваше место. Я взял вас только из дружбы. Надеюсь, вы понимаете это. Но всему есть предел. Постояльцы жалуются, мистер Уокер». За обедом отец был тих — все сидели тихо, — они слушали «Флэша Гордона» по радио, чтобы заглушить тишину звуком человеческого голоса.