Рон, Рони – как его называли с детства и до сих пор, поскольку он младший сын – заметно располнел за последнее время и, несмотря на свои тридцать семь лет, уже обзавелся брюшком, вторым подбородком и заметной лысинкой на макушке. Он лениво развалился в кресле и с обычной ленцой в голосе всегдашним тоном избалованного мальчишки – даже голос у него был тонкий, как бы сохранившийся с детства, недоверчиво сказал, растягивая слова:

– Н-ну ка-а-к же это… Ведь сумма, оставленная папой кли-и-нике, была-а рассчитана на пятьдесят л-е-ет, а прошло только три-и-дцать четы-ыре…

– Инфляция… Всё за прошедшие годы подорожало, и медицинские услуги крионического депозитария тоже, естественно, – спокойно ответил Давид, но внутри начиная злиться. «Папа». Да Рон совсем не помнит отца, три года ему было, когда «папу» заморозили. А он, поскольку старше на пять лет, отца помнит. И помнит, как тот мучился.

Отец, начитавшись про новейшие технологии, решил, что через пятьдесят лет обязательно найдут лекарство от его болезни, от которой он уже умирал, а умирать не хотел, кто же в сорок четыре года лет захочет умирать. И в девяносто не хотят, и в восемьдесят… Давид покосился на мать. Сейчас ей семьдесят восемь. Они с отцом ровесники. Но она уже одряхлела. Если отец… если отец вдруг вернется… хотя этого не может быть. Но если вдруг… Ему-то не будет семьдесят семь… Ему будет сорок четыре, как и было… Эта мысль Давида очень поразила. За два дня она ни разу не пришла ему в голову. Он думал только о том, где взять лишние деньги – как будто они когда-нибудь бывают лишними – и каким образом они сложатся с Роном, ну и с матерью, если она сумеет проблему понять, чтобы оплачивать дальнейшее «пребывание» отца в клинике. У матери есть приличные деньги, но она много не даст – дом престарелых очень дорогой, высокого уровня, она сама платит за себя, и говорит, что собирается жить еще долго. Слава Богу, что хоть она не сидит на шее у семьи, мать всегда была состоятельной и независимой, все свое богатство получила еще в юности в наследство от скончавшегося папы-миллионера. Да и сестры двоюродные должны что-нибудь дать, они в завещании отца неплохо отмечены и знают об этом.

…Что-то все молчат. Стоит ли сообщать, что клиника предлагает какой-то эксперимент, будто бы найдено, или почти найдено лекарство, которого не дождался отец при жизни, и можно попробовать… Но предложили не очень уверенно. И назвали за эксперимент очень большую сумму, мол, риск. Нет, еще в эту проблему он влезать не намерен. Изымать деньги из Дела, или продавать ценные акции – нет. Можно всё потерять в одночасье, а за что? Почему он должен рисковать благосостоянием семьи, тут и Рон в деле, и двоюродные сестры. Эля может без приданого остаться, единственный его ребенок.

– А я… а я всё поняла! – Эля опять вылезла из-за спинки кресла. – Когда дедушка проснется, он опять молодой будет. Как здорово! Я в одном рассказе про такое читала…– Эля, увидев лицо отца, стушевалась и сползла вниз.

– Дети шутят, – мрачно сказал Давид. – А мы будем смотреть реально, без фантастики. Нужны деньги еще, по меньшей мере, на двадцать лет. Или…

– Или что? – Рон встрепенулся, а его жена, кукольная красавица Сати даже приоткрыла ярко накрашенный пухлый ротик.

Давид обвел всех взглядом. Эмма сидела в кресле, опустив глаза и с безразличным видом рассматривала свой маникюр – ее право голоса давно и во всем было отдано мужу; незамужние двоюродные сестры, старые девы Кати и Мини склонились на диване друг к дружке и о чем-то зашептались, бросая настороженные взгляды на Давида; Рон продолжал смотреть выжидательно, с немым вопросом в больших голубых глазах; Сати, так и не закрыв рта, нервно накручивала блондинистый локон на палец; мать сидела в своей коляске неподвижно, слегка отстранив лицо от желтых роз и смотрела куда-то в пространство.