|
А ведь профессор Наливайко даже, помнится, не удосужился прибыть на похороны. Странно! — Спрашиваете, что особенного в профессоре Наливайко? — переспросил О’Нил, словно не понимая, как можно задавать такой наивный вопрос. — Это учёный совершенно исключительного калибра. Поразительно талантливый и самобытный. Гений современного эксперимента. Я бы смело назвал его русским Резерфордом[10]. В длинной очереди за Нобелевской премией он по праву должен стоять первым! Сказал и отвернулся, порывисто вздохнул, взъерошил пятернёй шевелюру. Наверное, оттого, что о нём самом подобное сказали бы очень немногие. Ну кто будет печатать научную статью, если к ней приложил руку профессор О’Нил? Смутьян и ниспровергатель устоев, сделавший себе имя не столько собственными исследованиями, сколько блистательной критикой чужих достижений… — Что вы говорите! Русский Резерфорд? — удивился Доктороу, но к более подробным расспросам приступить не успел, ибо в это время вновь подал голос поверенный. — Мы ещё не закончили, господа. Прошу садиться. Скомкал шёлковый платок, подождал, пока не усядутся джентльмены, и вытащил объёмистый, плотной бумаги пакет. На обёртке почерком лорда Эндрю крупно значилось: «Сэру Василию Наливайко лично». Чёрная Мамба Дождь над Центральным парком Мамба потянулась так, что захрустели кости, с уханьем зевнула и поднялась с постели, едва не сбросив на пол большую чёрно-жёлтую змею паму, пригревшуюся у тела. — Прости, девочка… Мамочка не нарочно. Бесцельно, ещё не совсем проснувшись, Мамба прошлёпала по комнате и остановилась у окна, задумчиво почёсывая ягодицы. Видели бы сейчас её скульпторы! Особенно афроамериканские, воспевающие красоту и величие чёрного тела! Вот она, вот она воистину, праматерь Чёрная Африка, чей образ вы тщитесь запечатлеть в базальте и диабазе!.. Внизу уныло зеленел мокрый от дождя Центральный парк. Холодные капли хлестали по стёклам фешенебельных квартир, за которыми, возможно, точно так же нагишом стояли сейчас Мадонна, Вуди Аллен и даже призрак Джона Леннона… Только Мамба думала сейчас совсем не о них. Сон был ещё свежим, и, глядя на одинокого бегуна, огибавшего рябой от капель пруд имени Жаклин Кеннеди, бывшая жрица мысленно перебирала приснившееся. И виделись ей не жертвенная кровь, щедро убегающая в песок, не разрывы огненных стрел белых, а бездонное синее-синее африканское небо и в нём свежие после дождей листья пальм и акаций, и даже кондиционированный воздух вдруг словно бы донёс ароматы знакомых трав и цветов, приправленных солёным дыханием далёкого океана… Мамба проводила взглядом бегуна, удиравшего от инфаркта прямо к воспалению лёгких, зевнула, покачала головой, взяла «Уолл-стрит джорнал» и отправилась в удобства. Здесь всё было так, как ей нравилось, а любила она неброскую роскошь добротной и продуманной функциональности. Чтобы не плитка, а мрамор и малахит и не «золотой» алюминий, а настоящая позолота. Чтобы веяло основательностью, надёжностью, долговечностью. Усевшись, Мамба с блаженным вздохом раскрыла журнал, углубляясь в финансовые сферы… И ощущение основательности тотчас покинуло её. Если верить журналу, повсюду начались перемены. Пока ещё внятные, прямо скажем, очень немногим, но Мамба невольно напрягла слух, ожидая с реки голоса Эбиосо[11] и затем воя снарядов белых людей. Чувство было такое, будто мир за окном внезапно стал опасным и хрупким. Будто сделанным из перекалённого, готового вот-вот пойти трещинами стекла… «Ну да, всё правильно… Они уходят. — Мамба зашуршала страницами, спустила воду и перебралась под душ. — Уроды! Радетели, блин, судеб человечества! Хранители, такую мать! Паму каждому из них за шиворот…» Злобу из души следовало изгнать. |
