«Я тебя ненавижу! — сказал он. — Мне сказал, брату! Брату, который любил его больше жизни, все готов был отдать, только позволь находиться рядом, смотреть на тебя, почти быть тобой. „Я тебя ненавижу. Ты извращенец“… Да что ты знаешь о ненависти, мальчишка, сопляк? Что ты знаешь о предательстве? Когда самый дорогой тебе человек становится вдруг далеким и холодным? Когда он заявляет тебе, что ты больше не нужен, тебя просто выбрасывают из жизни, спасибо, до свидания. А ты утираешься и живешь, не говоря никому, что он снится каждую ночь, смеется и кривляется. А ты ненавидишь его, мечтаешь, чтобы его не было, хочешь убить… Однажды ночью ты стоишь над ним, а он спит, такой глупый и беззащитный. И тебе ничего не стоит протянуть руку и… Но нет, нет, ты не можешь. Почему? Да потому что ты — „мерзкий извращенец“. Потому что все нутро давно уже выела эта страшная, мучительная, невозможная, постыдная любовь. Она давно изжевала тебя своими стальными челюстями и выплюнула, навсегда сделала изгоем, посмешищем, вынужденным стыдиться самого себя в этом ханжеском добропорядочном обществе. И сколько бы ты ни прятался, ни пытался лгать самому себе, никуда не деться. Но, боже мой, как же можно выпустить ее наружу, как позволить ей взять над тобой власть, если, заподозрив что-то подобное, он, ослепительный объект твоей больной страсти, с отвращением отшатнется от тебя? Вот тогда в тебе просыпается настоящая ненависть, утробная, звериная, ты понимаешь, что прежде всего ненавидишь его за то, что никогда не посмеешь открыться, никогда не дождешься. И вот уже снова до боли хочешь уничтожить его, растоптать. Но не можешь, потому что тогда ты убьешь себя самого, лучшего себя, каким хотел, но не смог стать».

Неожиданно оказалось, что уже стемнело. Он так проклинал это солнце, так ждал, когда оно скроется. И теперь вот его нет, он даже не заметил, когда оно утащилось с небосвода. Повеяло прохладой, по тротуарам засеменили куда-то нарядные веселые люди. Превозмогая боль, разливавшуюся с левой стороны грудной клетки, Леонид брел вдоль стен домов.

«Идете куда-то, да? — усмехался он, глядя на прохожих. — Спешите, торопитесь… А ведь бесполезно. Куда вам бежать от самих себя? Вот ты, красавица в шляпке, куда ты несешься? А-а, вижу, это тебя, наверно, ждет тот долговязый в белом пиджаке. Ну что ты думаешь, сходишь с ним в ресторан, потанцуешь, потом он трахнет тебя в гостиничном номере, и ты перестанешь по утрам придирчиво разглядывать в зеркале новые морщины? А ты, жирдяй? Домой торопишься, к жене и детишкам, небось сегодня футбол по второй программе? Торопись, торопись, может, успеешь еще увидеть, как твоя благоверная выпихивает взашей соседа, спешно натягивающего трусы. Куда нам бежать от самих себя? Куда спрятать самые сокровенные, тайные свои чувства? Некуда!»

Почти задыхаясь, чувствуя, что еще несколько минут, и тьма, колыхавшаяся перед глазами, окончательно поглотит его, Макеев свернул в очередной переулок и увидел старое здание спортивной школы, где когда-то тренировался он, а потом Алешка. Двухэтажный облупленный домик, грязные разводы на окнах спортзала. Значит, где-то совсем близко дом? Значит, сколько бы он ни метался по городу, все равно пришел обратно, никуда не исчез, не обогнал собственную тень?

Макеев поднялся по ступенькам крыльца, толкнул дверь. Скрипнув, она поддалась под его плечом. Внутри было темно, пахло плесенью и сыростью. Почти на ощупь, сгибаясь пополам от сдавившей теперь всю грудную клетку боли, он пробирался по темным коридорам школы. Вот наконец дверь гимнастического зала, кажется, распахнешь ее, а там — летний полдень, косые солнечные лучи пронизывают пыльный воздух, а в вышине кувыркается смеющийся белокурый мальчишка.