— В каком смысле?

— Ну, совсем дурочка? Как только тебя сюда взяли?

— Вы с какой целью приехали?

— Да за какой-то Арбатовой. В каком хоть номере она живёт?

— Арбатова — это я.

— Извините, пожалуйста, я водитель за вами. Я тогда в машине подожду, я думал, вы горничная.

И спускаясь по лестнице, явно для меня забурчал:

— Притащат блядей всяких, развози их потом.

Многих, особенно пожилых водителей бесил мой вид, я не была старым, лысым пузатым мужиком и иногда заезжала на рынок за продуктами, хотя делала это гораздо реже, чем мужики за напитками. Через два года ко мне привыкли и по дороге охотно жаловались на тёщь, жён, любовниц и начальство.

У водителей были свои представления о пассажирах. Как-то, подъехав к нашему задрипанному дому, водитель сказал:

— Вите ваш с виду большой начальник, а живёте в обычном доме, как честные люди!

Подвезя к дому появившуюся позже в группе Ирину Стрекаловскую домой, другой покачал головой и сказал: — Дама вы приличная, а вот квартирку надо поменять.

Выборы надвигались. Интеллигенция, боровшаяся против коммунистического режима, но воспитанная в противостоянии к официальной власти, была настроена игнорировать их, не желая осознавать реальности прихода Зюганова. Я сформировалась в среде, в которой сотрудничество с властью считалось невозможным, но истерически желала в президенты Ельцина, и слушала от собратьев-интеллигентов о своей продажности и конъюнктурности. Я привыкла в этой жизни ходить против течения, но прежде я в основном ходила против течения вместе с ними. Пришлось сказать себе: «На этом отрезке пути мы расстаёмся».

Сигналы добра и зла перестали различаться в политике, сменившись сигналами «наибольшего добра» и «наименьшего зла». Но в Волынском я получила возможность слушать обсуждения, влезать во все цифры, а не только в те, которыми жонглирует пресса, разобралась «кто кому Вася», как все механизмы работают, и впала в депрессию от того, что почти до сорока лет жила дура дурой, да ещё это громко озвучивала.

Творческая интеллигенция всё это время, ругая реформы, жаловалась на безденежье, вместо того, чтобы предлагать себя рынку и выяснять свою реальную профессиональную стоимость. Она бесконечно уличала власть в нечистоплотности, противопоставляя собственную гражданскую возвышенность. Но к этому времени я видела уже столько омерзительных писательских и театральных квартирных, дачных и прочих халявно-денежно-вещевых баталий, с действующими лицами, обличающими власть. Столько наблюдала их лижущими ботинки прежних хозяев, что не умилялась их топанью ножкой на действующего президента, если это ничем не грозит.

Когда перед выборами рейтинг Ельцина полез наверх, интеллигенция, поливающая его в СМИ, засуетилась. Меня пригласили на встречу писателей с представителями власти, в том числе и Сатаровым. Писатели подбирались пёрышко к пёрышку, секретариат фильтровал список и берёгся от своей оппозиции. Боже, что ж это было! Братья-писатели били себя в грудь, рвали на себе тельняшки и кружевные кофточки и, грязно ругая Ельцина в первом предложении, страстно просились в доверенные лица во втором. Потом кто-то выпрыгивал, требуя почему-то именно от президента заняться разборками в области писательской собственности; потому что один союз сдал площади всего лишь банку и турбюро, а другой уже открыл на территории союза обувную базу и продуктовый магазин.

Осознав, что «мои деньги в другом банке», как говорил Немирович-Данченко, а не на шабаше творческой элиты, я стала одинока. Я состояла из другого материала, чем Олег и его друзья. Слава богу, три мои самые близкие подруги понимали меня. Таня и Ира были достаточно политизированны, а мудрая Лена — нет. Но она сказала: «Это не твой выбор.