— А ты почему не в комсомоле? — спросил он строго.

— Потому, что считаю эту организацию позорной, — ответила я, ведь мы успели в первый раз поговорить о несовершенстве советской системы.

— У нас вступишь, — сказал дядька. — У нас организация идеологическая. Поступишь в МГУ, будешь сама лекции читать, язык-то подвешен.

Он открыл дипломат, достал порнографический журнал, полистал его, остановил на особенно томящей его душу теме и ткнул в неё пальцем.

— Ты как к этому относишься?

— К чему? — ноги и руки у меня мгновенно оледенели.

— Ну, ты, я и один мой друг. Серьёзный человек. Мы можем платить тебе по сто рублей за раз.

Взрывной волной меня снесло в прихожую, я невероятно быстро открыла замок, хотя вообще они у меня никогда не открываются, кубарем покатилась по лестнице, чуть не сбила женщину с коляской и очухалась, только прыгнув в троллейбус. Потом я спрашивала себя, почему со мной всё это случается? Видимо, моя внешняя раскованность читалась как доступность.

Близился новый, 1975 год, падал крупный снег, я шла по Ленинскому проспекту и ела мороженое, чтоб утешить себя после дядьки из общества «Знание», заходила во все учреждения подряд и везде слышала слово «уборщица». Увидела табличку «Литературный музей», поднялась по лестнице и попала в кабинет к важной тётеньке.

— Здравствуйте, — сказала я. — Возьмите, пожалуйста, меня уборщицей.

— Покажи руки, — попросила тётенька, улыбаясь.

— Руки как руки, — удивлённо выполнила я её просьбу.

— Ты полы мыть не умеешь и никогда не научишься. Да тебе и не надо, — сказала тётенька. — Стихи пишешь?

— Пишу, — покраснела я.

— Почитай.

Я прочитала что-то авангардистское.

— Я возьму тебя в массовый отдел, будешь расклеивать афиши и подавать чай на вечерах. А что касается полов, не расстраивайся, я тоже их так и не научилась мыть, — призналась тётенька, оказавшаяся директором музея.

Четыре месяца в Литературном музее были одним из самых счастливых периодов моей молодой жизни. Мужчин там практически не было, их представлял будущий авангардист Андрей Монастырский, клеящий вместе со мной афиши о литературных вечерах. Но какие там были женщины! Музейщицы, это национальность. Они были образованны, умны, красивы, породисты, элегантны, тактичны. Они подсовывали мне самые запрещённые тексты, и чего только я не выносила на ночь из музея, чтобы прочитать друзьям. Я подавала классикам чай на авторских вечерах и ощущала себя бесконечно счастливой и значимой для отечественной культуры. Музей занимался выставкой Маяковского, приезжала Лиля Брик, но она не ослепила меня, музейные тётеньки были шикарней.

В «Зелёной лампе» тоже продолжалась жизнь, и меня как юную публицистку отправили в «Литературную газету». Там комсомольский вожак Валерий Поволяев посмотрел на меня с тоской, но от письма за подписью Полевого отмахнуться не посмел.

— Сделаешь материал о Юлиане Семёнове, вот тебе телефон и адрес его мастерской.

Онемев от счастья, я начала дежурить у порога мастерской Семёнова около кинотеатра «Октябрь» — так, по моим представлениям, должна была вести себя журналистка-волчица. Через четыре часа в состоянии лёгкого обморожения я была обнаружена его приятелем по фамилии Ситников, заехавшим навестить. Господин Ситников был номенклатурой из ВААПа и ездил чуть ли не на «чайке». Он отвёз меня домой и пообещал походатайствовать о встрече с классиком.