С вокзала он позвонил другу-художнику. Художника не было дома.

— Ты предупредил его, что мы едем? — спросила я.

— Как я мог его предупредить, мы с ним виделись два раза в жизни в прошлом году? — спросил Лёня. Увидев, что я впала в ступор, перезвонил ещё раз, повесил лапшу на уши сестре художника, и та пригласила приехать за ключами от дядиной квартиры.

Квартира была на Васильевском острове, а покойный дядя был директором Эрмитажа, о чём извещала мемориальная доска на доме. Квартира была архитектурно витиевата, набита изобразительными шедеврами и не имела ни ванны, ни душа. Уже потом я узнала, что в питерских квартирах и не то возможно, но тогда казалось, что всё это чистый спектакль, поставленный на нас двоих. Кроме самого города, в спектакле принимали участие люди в пивных, бросавшиеся на шею, как только мы заходили, персонажи, знакомящиеся на улице и в музеях, тащившие нас в гости. Видимо, у нас был вид двух влюблённых идиотов и от нас сыпались искры.

И ещё роман сопровождала странная парочка: нездоровая пожилая женщина с непропорционально большой головой, возившая по городу инвалидную коляску с взрослым идиотом. С точки зрения теории вероятности парочка никак не могла попадаться нам на глаза по нескольку раз каждый день в разных кусках города. Может, они вышли на нашу волну и вампирили подле нас. От Питера можно ждать всего, и мы с Лёней, заслышав скрип инвалидной коляски по тротуару, вздрагивали и переглядывались, как семеро козлят, к которым в дверь ломится волк.

Деньги кончились, любовь почти иссякла, Лёня не был готов к трудностям. Он капризничал, я качала права, поскольку не я его в Питер завезла. Вернулся друг-художник и попал в наше силовое поле. Он был такой же раздолбай, как Лёня, и ему подошла компания двух выясняющих отношения пассионариев, гульба, пальба и пьянки. Пойдя провожать нас на поезд, он остался в вагоне, намекая на любовный треугольник. Именно в таком составе нас и выкинул контролёр в районе Бологого, не вняв театральным завываниям моих спутников. Они так унижались перед ним за право достоять в тамбуре до Москвы, что мои последние иллюзии рассеялись. Как у интернатской воспитанницы, у меня непобедимая брезгливость к шестёркам.

Из Бологого было решено добираться электричками. Холод, хотелось есть. Лёня вломился в уже закрытый буфет и выпросил в качестве милостыни пострадавшему поэту кулёк с едой. До Москвы добрались унылые и потрёпанные, без особых признаков любовной поездки на лице и теле. Отоспавшись и придя в себя, я пригласила Лёню к маме на обед. О его разводе с женой речь уже особенно не шла, хотя, думаю, она бы мне сказала «спасибо».

Лёня пришёл по всей форме: на шее были платок и бусы, в руках Евангелие, а на дворе 1975 год, сами понимаете. Обед прошёл под его проповеди, я была в кайфе от зрелища.

— Параноик в бусах, — сказала мама.

— Он не параноик, — уточнила я. — У него в военном билете написано шизофрения и эпилепсия.

В нашем кругу иметь психиатрический диагноз было престижней, чем теперь иметь особняк. В каком-то смысле это было справедливо — советская власть не могла заставить этих людей играть по своим правилам, кроме того, все диссиденты были объявлены сумасшедшими.

Потом Лёня сообщил, что решил остаться с женой, и я даже была приглашена на тусовку, где она присутствовала, оказавшись красивой девушкой постарше меня. Дальше мы страдали на публику от невозможности воссоединения. Финал стоил старта. Он пригласил в новую квартиру на высоком этаже без телефона.