Грустно стало в нашем доме. Пусто. Не стало праздников… Хотя — мы все праздники все равно отмечали вместе, но теперь уже в новом доме у Стеллочки и Женечки. Там шла главная жизнь.

Так в шестнадцать лет я впервые почувствовала тоску и пустоту одиночества.

Михалыч

Ох, и трудно это рассказывать… Хотя — отчего же? Тоже — история везения. Вот сейчас соберусь с силами и начну.

Мне действительно повезло — я росла в идеальном мире покоя любви и заботы, которой окружила меня Танюся.

Моему братику Гришеньке выпал жребий расти в совершенно других условиях. Он стал истинной жертвой родительских взаимоотношений.

Папа уже учился в Ленинграде и приехал в Каменку на зимние каникулы… Так возникла новая жизнь.

Братик родился в октябре, на месяц раньше ожидаемого срока, весил кило девятьсот.

И, как в страшной сказке, набежали Ткачиха с Поварихой, с сватьей бабой Бабарихой… Стали нашептывать папе, что ребенок не его… Жаль, не было тогда экспертизы… Но в те времена достаточно было посеять семена сомнения… Это потом, когда уже ничего было не исправить, сделалось ясно, что мальчик — копия нашего с ним папы: и волосы, и глаза, и даже ногти на руках, и голос, и характер…

Между родителями возник разлад.

Разбирая старые письма (никого из участников переписки давно уже нет в живых), нашла я письма бабушки к Танюсе. Бабушка писала очень красиво, образно, безукоризненно грамотно. Письма ее вполне можно назвать по-своему выдающимися произведениями эпистолярного жанра. Меня же поразила кошмарная смесь любви и ненависти, содержавшаяся в тех посланиях, которые касались Гришенькиного рождения.

Маму мою бабушка в письмах называла «волк». (Замечу попутно, что мне, ребенку, никто и никогда не сказали ни одного плохого слова о маме — вот настоящая любовь к ребенку и выдержка, однако в личной переписке мнения высказывались прямо и нелицеприятно. Да что там! Просто жуть брала!)

Итак: волк! Даже не волчица — волк! Я, чуткая к словам, впечатлилась сильнейшим образом. Надо сказать, слово бабушка подобрала меткое: мать обладала огромной силой гнева и раздражения, которая мне с младенческих лет помнилась отчетливо и детально.

В письме, касавшемся появления на свет Гришеньки, бабушка сообщала: «Волк уверяет, что мальчик недоношенный, а у него — ноготки на пальчиках и волосики есть. Разве у недоношенных бывают ноготки и волосики? Вообще мальчик очень красивый, миленький. Часто плачет, хочет есть. Волк кормит его грудью. Молока много. Сосет он очень хорошо. Разве недоношенные могут хорошо сосать?»

Как ярко тут отражена любовь к младенцу, нежность и восхищение им! И как страшна ненависть к «волку»!

…Как показало время, недоношенные МОГЛИ рождаться с ноготками, МОГЛИ иметь волосики и здоровый детский аппетит. «Волк» никого не обманул. Гришенька, видевший папу только в раннем младенчестве, унаследовал от него не только внешние черты, но и жесты, повадки…

Как бы там ни было, какие бы эмоции ни высказывались в письмах, а бабушка и дедушка Гришу полюбили безмерно. Он до шести лет рос с ними. Мать уехала устраивать свою жизнь в другой город. А когда ему исполнилось шесть, приехала и забрала у стариков мальчика. Как они ни уговаривали оставить, не согласилась. Она к тому времени вышла замуж и собиралась строить новую жизнь с новым спутником.

Гришу она отдала в интернат. Уже взрослым он сказал, что, попав в это учебное заведение, пережил прижизненный ад. И в подробности вдаваться не захотел. Мне больно об этом думать, не то что писать…

Я редко видела мать. Бывало, годами она не объявлялась.