Долго лежать и не потерять сознание было трудно. Ивлиев боролся с дурнотой, которая накатывала и тянула за собой в серое бессознательное ничто. Усни он сейчас, потеряй сознание, и может случиться беда. Или застонет, не контролируя себя в самый неподходящий момент, или потеряет последние силы, очнется с лихорадкой без способности даже ползти. Только не впадать в беспамятство, только не впадать, мысленно повторял Ивлиев.

Он не знал, сколько пролежал в папоротниках, но когда сознание прояснилось, понял, что солнце стало заметно ниже, его самого бьет озноб, а лес полон тишины. Тишина была странная, давящая. Сосредоточившись на солнечных лучах, пробивающихся сквозь кроны, Ивлиев старался привести себя в чувство усилием воли. Он пытался думать о прошедшем бое, анализировать свои действия. Постепенно сумрак в сознании стал рассеиваться, а тишина леса перестала давить на психику.

Давящую повязку на руке пришлось ослабить, потому что прошло уже примерно два часа, как он перетянул руку, пытаясь остановить кровотечение. Когда Ивлиев встал на ноги, голова у него основательно кружилась. Подобрав приличной толщины сук и опираясь на него, он двинулся в восточном направлении. Там дорога, там много машин, там помощь. У первого же сухого пня Ивлиев остановился. Это нужно сделать, потому что он может просто не дойти. Здоровой рукой Василий выгреб из пня труху, уложил туда свои документы, пистолет, снова все засыпал трухой и забросил автомат в кусты подальше от себя. Ну вот, теперь он безоружен, но и защищен собственной безличностью.

Теперь дойти до людей, до медиков…

Неприметная поляна, затерянная в лесной глуши, к вечеру ожила. Зашевелилась сухая трава, стали подниматься и осыпаться кучи палой прошлогодней листвы, и из-под поднявшихся дощатых люков полезли люди. Угрюмые, почти все бородатые, в пропахшей потом одежде. Потягиваясь и закуривая, они потянулись к краю поляны, где в прошлом году повалило несколько деревьев.

Одеты были все по-разному, но почти у каждого было что-то военное. Или офицерские хромовые сапоги, или бриджи армейского образца, или военный френч. И все были вооружены винтовками и автоматами. Почти у каждого на ремне висела еще кобура с пистолетом и нож.

В центре образовавшегося круга стояли трое. Рядом с командиром Вадимом Коломийцем торчал столбом высокий неуклюжий человек в очках лет шестидесяти. Но когда он заговорил, то голос оказался сильным и низким, что делало интонации убедительными.

— Укрепление воли нации к жизни, к власти, к экспансии, — вещал он непонятными словами, — вот что от нас требуется в сложившейся ситуации, чего от нас требует наш штаб, временно находящийся за границей. Фанатизма и аморальности, творческого насилия.

— Тарас Донатович! — воспользовался паузой в словах молодой мужчина в немецком френче без погон и мягкой фуражке с трезубцем. — Вот вы говорите: бороться, бороться. Слова всякие умные. Это понятно, только разъясните, что мне, Алексею Ляшенко, делать. Вот выйду я ночью отсюда и пойду к ближайшему селу…

— Ненависть тебе должна подсказать, как и с кем поступить! Перед тобой только враги твоей нации. Каждый из вас должен помнить и знать, что Москва, Польша, мадьяры, жидва — это твой враг. Убивай их! Ляхов, жидов, коммунистов уничтожай без всякого милосердия!

— Дай-ка я, Тарас, — тихо сказал Коломиец и встал рядом с Кравцом. — Слушайте, братья. Вот листовка, которую нам прислали из штаба нашего вождя и учителя Степана Бандеры. Это вам и руководство, и напутствие. Точно и конкретно каждому патриоту Украины написано. Сельскую администрацию из русских, прибывших к нам с востока — председателей сельсоветов, секретарей и председателей колхозов, — расстреливать.