Корневский выслушал Галсана внимательно и предложил прийти завтра на прием в медицинский институт, где есть самое современное оборудование. Хотя Галсан и не получил никаких лекарств, он от столь участливого обхождения профессора, почувствовал себя явно лучше, и по пути в общежитие твердил как молитву: "Все будет хорошо, все будет хорошо…"

На следующий день он после строевой подготовки к параду, которую никак нельзя было пропустить, пришел в указанный институт. У дверей профессорского кабинета томилась длинная очередь надломленных фигур с тусклыми пустыми глазами. Галсан просидел в этой очереди весь день. Вечером профессор Корневский заметил его:

– Что же вы? Я вас ждал, – дружески обратился он к Галсану и, перехватив смущенный взгляд в направлении очереди, сказал: – Полноте, не обращайте внимания, завтра же подготовьтесь и заходите ко мне.

"Скорее бы наступило завтра, – думал Галсан. – Завтра я, прикрыв глаза, пройду мимо этой ужасной очереди, и меня будет лечить самый умный, самый добрый врач. Он мне поможет".

Но на следующий день в кабинете сидел совсем другой человек. Вернее это был тот же профессор Корневский, но в его взгляде, голосе, манере держаться, не было ни капли той доброты, так поразившей Галсана накануне.

– С чем пришел? – спросил профессор.

– Я? Как же… вы помните…

– Я помню, – прервал Галсана Корневский. – Вы с чем пришли?

– Я вам рассказывал, я болею…

– Сюда здоровые не ходят, – зло улыбнулся Корневский. – Что принес?

Галсан ничего не понимал. Он словно рыба, выброшенная на берег, беспомощно раскрывал рот, пытаясь, что-то произнести. Твердая рука молодого ассистента выставляла его за дверь, а вежливый голос поучал, что за все в жизни надо платить.

Уже днем. Галсан почувствовал нарастание какой-то разрушающей силы, а ночью на него обрушился острый приступ болезни. Соседи по общежитию вызвали "Скорую помощь". Галсану сделали несколько уколов, и предложили отвезти в больницу. Но он категорически отказался. Очень уж хотелось участвовать в параде. Тогда врач "Скорой" посоветовал обратиться в институт, где работал Корневский.

К утру болезнь отступила. Галсан вместе с другими офицерами отправился на очередную подготовку к параду.

Предстоящий парад стал для Галсана чем-то священным, он гордился своим участием в нем, написал об этом всем родственникам и, несмотря на плохое самочувствие, выкладывался полностью на каждой тренировке. Он боялся, что болезнь заметят и его отстранят от парада. Лечение в больнице из-за этого отпадало само собой, а чтобы обратиться к кому-то еще кроме Корневского, не оставалось ни сил, ни желания.

И Галсан после изнурительной шагистики, забросив теоретические занятия в академии, ехал в институт Корневского. Он пробивался в кабинет, но Корневский его больше не узнавал, а строгие ассистенты дальше порога не пускали.

Галсан уже знал, что профессору надо было дать деньги при первой же встрече. Лишь тогда можно было рассчитывать на помощь. Однажды Галсан прорвался в кабинет к Корневскому, почти подбежал к нему и, роняя на пол купюры, на коленях собирая их, стал говорить о том, что ему надо продержаться еще две недели, надо быть на ногах, ему нельзя в больницу, и умолял помочь. Корневский крутил на столе авторучку и безразлично смотрел на копошащегося человека. Когда у отчаявшегося Галсана выступили слезы, профессор согласился.

С тех пор Галсан регулярно принимал какое-то темное лекарство и трижды в день заходил в поликлинику, где ему каждый раз делали по два болезненных укола. Весь этот период слился для него в сплошное темное пятно, просветами в котором были репетиции парада.