Тем не менее, в воскресенье я отправился на Черемушкинский рынок и купил полкило черешни – чрезвычайную роскошь для того времени года и для тех лет, которая обошлась мне чуть ли не в треть стипендии. Черешня по моей тогдашней логике, когда я вновь оказался у знакомой двери пятиэтажки на Загородном шоссе, призвана была сгладить превратное обо мне впечатление. Ибо черешня, согласитесь, не «Андроповка».

Дверь открыла Софья – совершенно необычная в простеньком домашнем халате и без очков. Однако я не успел рассмотреть ее толком, поскольку в «зазоре» между приоткрытой дверью и Софьиным бедром появился белокурый ангелочек, который, глядя на меня снизу вверх, спросил у Софьи:

- Мама, этот дядя – наш папа?

Я присел на корточки и протянул ангелочку целлофановый пакетик с черешней. 

-Прошу тебя, не приходи сюда больше никогда, - сказала мне Софья, едва я встал в полный рост.

- Не приду, - пообещал я, - дай только попить.

На этот раз она впустила меня в прихожую, если таковой можно было назвать узкий темный тамбур однокомнатной «хрущовки». Где-то в глубине тамбура хлопнула дверка холодильника, и я ощутил в руках ту же ледяную пол-литровую банку, из которой с трудом сделал несколько глотков.

- А теперь уходи!

Во дворе меня ждали грузины. Их было трое, из которых я узнал только крепыша. Удивительно, но я совершенно не чувствовал боли. Только – вспышки в глазах, когда тумаки от горланящих на своем языке грузин приходились по моему лицу. Я даже упал не от ударов, а потому, что оступился. И вновь не чувствовал боли, хотя грузины били уже ногами – по ребрам, бедрам и ягодицам, по моим ободранным ладоням, которыми я закрывал лицо, по коленям, пытаясь «проковырять» их носками ботинок, чтобы добраться до живота.

Позже, разглядывая себя в общежитском зеркале, я обнаружил на лице всего лишь два-три лиловых синяка и несколько ссадин. Правда, была еще разбита изнутри губа – моими же передними зубами, которые устояли. Ну, а на ноющие ребра и прочую мелочь на теле я и вовсе не обратил внимания. Очевидно, это значило, что отныне чувства и ощущения мои обращены совершенно в иную сторону, «противоположную» телесной боли, и «обходящие» эту боль. Ведь хотя в ту пору мне не было и двадцати пяти, себя я уже знал достаточно. Достаточно в том смысле, что легким симптомам душевного, скажем так, недомогания уже не приходилось удивляться и задаваться вопросом: «Что со мной?». Ибо означенное недомогание «тянуло» или «травило» душу совершенно не так, как это случается в моменты полной опустошенности, непонятной тревоги или возникающих друг за дружкой жизненных передряг. Я был полон, если так можно выразиться, некоего оптимистического волнения, плавно переходящего в степень глубокой влюбленности. А это, друзья мои, такая сила, что даже самой заносчивой и неподатливой женщине перед ней не устоять. Это я точно вам говорю.

Не дожидаясь, когда с лица сойдут синяки и, не рассчитывая на случайную встречу с Софьей в универсаме или подле ее дома, я просто постучался в окошко факультетской кассы и, едва окошко распахнулось, просунул внутрь букет розовых гвоздик. Софья молчала, переводя взгляд с гвоздик на мое расцвеченное синяками лицо. Захлопнуть окошко, не сломав цветы, не было никакой возможности, равно как и выпихнуть их наружу. К тому же я почувствовал в ее взгляде легкое сочувствие, не сомневаясь, что она знает, кем и за что я был побит.