Я мало знала о друзьях Малькольма. Сейчас, во времена Интернета и мобильных телефонов, приятели наших детей перестали названивать друг другу домой по вечерам. Никаких разговоров в духе: «Здравствуйте, мадам! Позовите, пожалуйста, Малькольма! Это…» Теперь родители не имеют возможности узнать, с кем общаются их дети.

Я вспомнила мальчика, с которым раньше дружил Малькольм и которого я хорошо знала. Они были неразлучны. Этьен приходил к нам ночевать и в июле вместе с Малькольмом ездил к нам в Бургундию. Малькольм часто уходил к нему на выходные, а в августе ездил к его родственникам в Бретань. Волей обстоятельств я подружилась с матерью Этьена – разведенной женщиной, довольно-таки мужеподобной, которая выкуривала по две пачки сигарет в день и была отдаленно похожа на молодую Жанну Моро. Мы с Эндрю думали, что это – дружба на всю жизнь, что Малькольм и Этьен будет шаферами друг у друга на свадьбе и станут дружить семьями. Мы так привыкли видеть Этьена у себя дома, что он стал для нас кем-то вроде приемного сына, брата Малькольма. Мы знали, какие у него любимые блюда, знали, как его насмешить. Мы очень любили этого мальчика. И вот однажды Малькольм вернулся из школы белый как полотно. И ничего не захотел рассказывать. Я подумала, что он получил плохую отметку или поссорился с учителем. Сын заперся в своей комнате. Целую неделю он ходил расстроенный и не хотел с нами разговаривать. Я довольно быстро узнала, что стряслось: Этьен в одночасье перестал с ним общаться. Даже разговаривать. Нашел себе нового друга и начал расхаживать с ним перед Малькольмом. Мы с Эндрю пытались поговорить с сыном, объяснить, что Этьен ведет себя по-дурацки, что он жалок, что с человеком, который так поступает, не стоит дружить, что все это – мелочи, глупости, что это пройдет, что Этьен не понимает, что делает, и ему, Малькольму, не надо из-за этого переживать. Но мы даже не представляли, какой трагедией стал для нашего сына этот разрыв. И мы не думали, что эта ссора – надолго, что они никогда не помирятся. Однажды ночью я застала Малькольма в кухне. Он плакал, прижимая к груди свою морскую свинку. Дрожащим голосом, вытирая опухшие глаза, он спросил у меня: «Мама, ну почему, почему он не хочет больше со мной дружить? Что я такого сделал? Он даже не разговаривает со мной, не смотрит на меня. И мне от этого так плохо, так плохо, мама!»

Я постаралась утешить его, как могла. Видеть его горе мне тоже было больно, так больно, что заныло сердце. И мне тоже хотелось плакать. Мне хотелось немедленно пойти к Этьену и потребовать объяснений. На следующий день я позвонила Каролине, матери Этьена. Я рассказала, что Малькольм не понимает, что случилось, что он очень огорчен их размолвкой. Она ответила, что ее сын сам выбирает себе друзей, что все это – ребячество, и она не хочет об этом слышать.

Я решила порвать с ней все отношения. Малькольм перешел в другой коллеж и с тех пор не перекинулся с Этьеном и словом. Когда нам случалось встретиться с ним или его матерью на улице, мы даже не здоровались.

Я была так тронута этими многочисленными звонками, этими юными голосами, так похожими на голос Малькольма, что расплакалась. Я старалась, как могла, скрыть свое состояние от Джорджии – повернувшись к ней спиной, я всхлипывала и вытирала слезы ладонью. Позже вечером, когда вернулся Эндрю, а Джорджия была уже в постели, позвонил классный руководитель Малькольма, с которым я несколько раз виделась в коллеже. Дело в том, что Малькольм умудрился настроить против себя молоденькую учительницу, заменявшую заболевшего преподавателя. Ее английский был намного хуже, чем английский моего сына, который с рождения был билингвом. Возможно, Малькольм перегнул палку, и она на него накричала. Его классный руководитель, говорливый мужчина лет пятидесяти, ливанского происхождения, сумел обернуть случившееся в шутку, и конфликт угас.