— «Мне говорили, что обитатели Шотландского нагорья… полудикие племена, живущие в постоянных раздорах, сохранили первоначальный характер этого обычая. Пить за здоровье кого-либо значит как бы просить это лицо охранять вас, покуда вы пьете и беззащитны. А тот, за чье здоровье вы пьете, отвечает вам: «Ипледжиу», что на их языке означает: «Гарантирую вам безопасность». Затем он извлекает из ножен свой кинжал, упирает его острием в стол и охраняет вас, пока ваш бокал не выпит до дна…»

— Вот почему, — сказал майор Паркер, — призовые оловянные кубки, раздаваемые победителям соревнований по гольфу или фехтованию, всегда на стеклянной ножке, сквозь которую виден нацеленный на тебя клинок убийцы.

— Пустите по кругу портвейн, месье, — сказал полковник, — я желаю выпить второй бокал за падре, чтобы услышать от него: «Импледжиу» — и увидеть, как он воткнет в стол острие своего кинжала.

— У меня всего лишь швейцарский нож, — ответил падре.

— Ничего, сойдет, — сказал полковник.

— Эта теория происхождения тостов весьма правдоподобна, — заметил доктор. — Мы без конца повторяем прародительские жесты и мимику, хотя они совершенно бесполезны для нас. Когда великая актриса хочет выразить чувство ненависти, она размыкает свои чарующие губки и обнажает клыки. Это — неосознанное воспоминание о людоедских инстинктах ее предков. Мы пожимаем руку друга, чтобы он не нанес нам удара, и приподнимаем шляпу в знак приветствия, ибо наши предки, представая перед начальством, смиренно обнажали головы, готовые подвергнуться усекновению…

В этот момент раздался треск, и полковник Брэмбл с грохотом повалился назад: одна из ножек его стула сломалась. Доктор и Паркер помогли ему подняться с пола, а Орель и падре, наблюдая эту сцену, не сумели удержаться от прямо-таки судорожного и упоительно приятного хохота.

— Вот видите! — великодушно вмешался майор, смущенно пытаясь хоть как-нибудь извинить Ореля, тщетно кусавшего свой язык. — Вот вам убедительный пример живучести стародавних пережитков. Думается, это падение вызывает смех именно потому, что в представлении наших предков смерть какого-нибудь мужчины воспринималась как одно из забавнейших зрелищ. Она либо избавляла вас от противника, либо, несомненно, уменьшала число мужчин, делящих между собой пищу и самок.

— Попались мы с вами, месье, — тихо проговорил падре.

— Один французский философ, — слегка успокоившись, сказал Орель, — разработал совершенно иную теорию смеха. Имя этого философа Бергсон, и…

— Что-то я слышал о нем, — перебил его падре. — Он священник, не так ли?

— А у меня есть своя теория смеха, — сказал доктор, — и она куда поучительнее вашей, майор. По-моему, смех — простой результат внезапной смены чувства изумления чувством облегчения. Молодая обезьяна, проникнутая глубочайшим почтением к старому вожаку стада, вдруг видит, как последний, наступив на банановую кожуру, поскользнулся; опасаясь несчастья, обезьянка в ужасе выпячивает грудь; но вот она замечает, что ничего страшного нет, и все ее мускулы приятно расслабляются. То есть ничего особенного, просто смешной эпизод. Обезьянка облегченно вздыхает, и от этого расслабления возникает непроизвольный, судорожный хохот. Орель сотрясается физически, ибо потрясен морально, его раздирают два сильных чувства: уважительная привязанность к полковнику, беспокойство за него…

— Хоу! — восклицает полковник.

— …и утешительная уверенность, что тот не пострадал.