Директор замечает, кашляет, ставит чашку, снова кашляет и опять берет чашку и, наконец, решается: он хочет попросить об одолжении, но не осмеливается, он сомневается, боится, что это будет бесцеремонно, может быть, грубо… И все-таки дерзает: Замок велик, очень велик, здесь столько подсобных помещений, вот, в частности, маленький домик в парке, там ведь никто не живет, а он такой славный и уединенный. Проблема в том, что Завод работает хорошо, даже слишком хорошо, он нуждается в притоке персонала, особенно в инженерах, в руководителях, но селить их совершенно негде, нельзя же, в самом деле, разместить их в поселке, в рабочих домах, рядом с этими людьми, которые порой спят вчетвером в одной постели, пьют дешевое вино, ругаются через каждое слово и размножаются, как животные. Это невозможно! И вот директору пришла в голову мысль, ну, просто мысль… если бы господин прокурор согласился, он не обязан, конечно, каждый хозяин в своем доме… и все же… если бы он согласился сдать маленький домик в парке, Завод и директор были бы ему так благодарны, цена не имеет значения, а в домик, разумеется, не поселят кого попало, только приличного человека, воспитанного, скромного, тихого, из руководства, без детей, директор дает слово. Он потеет в своих воротничках и сапожках, замолкает, ждет, не решаясь даже взглянуть на Дестина, который уже встал из-за стола и созерцает парк и поднимающийся над ним туман.

Молчание затягивается. Директор уже сожалеет о своем демарше, но тут Дестина поворачивается и говорит, что он согласен. Бесстрастным голосом. Собеседник не может прийти в себя. Он кланяется, что-то бормочет, заикается, благодарит жестами и словами, пятится, спеша убраться, пока хозяин не передумал.

Почему прокурор согласился? Может быть, просто для того, чтобы директор поскорее ушел и оставил его в привычном безмолвии; а может, ему доставило удовольствие, что его попросили, хоть раз в жизни, не о смертном приговоре или помиловании, а о чем-то другом.

IV

Это происходило году этак в девяносто седьмом — девяносто восьмом. Давным-давно. Завод оплатил ремонт маленького домика в парке, пропитанного сыростью, как старый трюм. Туда складывали все вышедшее из употребления, всего понемногу: шкафы без ящиков, крысоловки, ржавые сточившиеся косы, узкие, как месяц в новолуние, камни, черепицу, коляску модели тильбюри, старомодные игрушки, мотки веревок, садовый инвентарь, рваную одежду, множество оленьих туш и кабаньих голов, разумеется, безжизненных и набитых соломой (старик был страстным охотником, а сын, хоть и содействовал в силу профессии отрезанию голов, терпеть не мог на них смотреть). Все было свалено в одну кучу, затянуто паутиной, и домик казался древним и таинственным, как египетский саркофаг. После основных работ наводить окончательный лоск приехал декоратор из самого Брюсселя.

Первый жилец появился, как только закончились работы. Через полгода его сменил другой, но тоже скоро уехал, потом третий, четвертый, и так без конца. Им и счет потеряли. Много их тут перебывало, но никто и года не прожил, и все были похожи друг на друга. Люди их даже называли одинаково. Говорили: «Смотри-ка, жилец пошел!». Эти рослые, довольно молодые мужчины не шумели, не ходили в гости, никогда не приводили женщин, видимо, имели соответствующие указания.