Тогда Артемий стал ждать срока, когда жене рожать приспичит, полагая, что роды и материнство притушат горе; сам же смотрит, не растет ли живот у Василисы! Ладно бы грузной была, а то статью легка и от печали исхудала так, что глаза и щеки ввалились, но бремя маленькое, эдак месяцев на четыре-пять. Хотел ее к фельдшеру свозить, уж на телегу посадил, да она вскочила и убежала. И потом, когда Артемий сам привез доктора в Горицы — не подпустила к себе, закрылась в горенке и чуть ли не сутки просидела.

Повитуха в деревне была, но старая, слепая и уже бестолковая, говорит, мол, скинула жена от горя, так что не жди, пустая ходит.

— Как же скинула, если брюхо осталось? — недоумевал Артемий. — Пойди, посмотри, пощупай. Хорошо заплачу тебе!

— Не пойду, — отчего-то заупрямилась старуха, хотя до сего троих младенцев приняла у Василисы, ныне покойных. — И денег не надо. Мне уж в Горицкий бор пора…

Как-то однажды он снова встретил бабку Багаиху, и поскольку уж всякую надежду потерял, то договорился, что она будто бы случайно зайдет к ним и хотя бы глянет на Василису, а за это он отвезет ее в деревню Воскурную за семнадцать верст.

К вечеру Багаиха пришла к Сокольниковым и попросилась ночевать. Молчаливая Василиса слова не проронила, только взглянула недобро, но Артемий словно не заметил и не отказал старухе, пустил.

Наутро коня запряг и повез бабку вдоль по Сватье. Она же сидит испуганная, глаза прячет и все слезть порывается, мол, пешком лучше пойду. Тогда Артемий вожжи натянул, схватил Багаиху за шкирку и встряхнул:

— А ну, говори, как есть!

— Ох, боюсь я, Артемий!..

— Ничего не сделаю, говори!

— На сносях Василиса твоя, скоро сына родит.

— Вот! Чего же молчишь? — обрадовался он.

— Да сама не знаю, язык заплетается…

— А почему у Василисы такое брюхо-то маленькое, если скоро?

— Тебе что брюхо-то? Не корова, чай…

— Дак в прошлые разы, бывало, подбородка доставало…

— Ныне и плод иной… — Багаиха вдруг осеклась и опять умолкла.

— Какой — иной? — допытывался Артемий.

— Да никакой, чего пристал? Вот слезу да пешком пойду!

Долго молчком ехали, и тут он спохватился.

— Ты скажи-ка, а после родов заговорит Василиса? А то ведь тяжко, когда молчит, сил никаких нет…

— Не надейся, не заговорит она больше.

— Это почему же? Речь отнялась?

— Ей теперь хару беречь надо, чтоб плод выносить. Что она видела, теперь никому не скажет.

— А что она видела? — устрашился Артемий.

— И я не скажу.

— Да что же такое можно в наших местах увидеть-то? Один лес да тайга!

Бабка одной рот рукой зажала, головой закрутила — нет, а другой вокруг себя какие-то круги чертит.

Семнадцать верст пытал — не допытался.

Про Багаиху всякое говорили, дескать, в молодости она ведьмой была и могла ненароком очаровать мужика, и тот потом много лет чумной ходил. Один такой, Петруша Багаев, однажды встретил Евдокию на пароме — она все время на переправах торчала, влюбился и начал такое творить, что народ в округе, знающий с малолетства мужика-тихоню, диву давался.

— Вот провалиться мне сквозь землю, — принародно сказал Петруша, — если я на ней не женюсь!

Жену свою оставил с детьми и, можно сказать, по миру пустил — коней продал, скотину со двора свел, чтоб эту ведьму одарить всяким серебром-золотом.