— Мне все равно, если этим я добьюсь...

— Ты ничего этим не добьешься. Ты потеряешь работу, вот и все. И никто больше не захочет иметь с тобой дело.

— Может быть.

— Здесь не может быть никаких «может быть». Произойдет именно так. Я не позволю тебе этого делать. Мы сейчас же прямо отсюда пойдем переговорить с адвокатами.

— Нет, Абе, пожалуйста. Позвольте мне делать так, как я хочу.

— Позволить тебе убить себя. Ты об этом меня просишь? Ты разве не знаешь, что прокуратура решила использовать этих троих ребят в качестве примера? Ты разве не знаешь, что город...

— Я и собираюсь использовать их в качестве примера. Примера людей, Абе, они не мистические существа с другой планеты. Они испуганные, одинокие ребята.

— Скажи это матери Рафаэля Морреза. Психология в этом деле не поможет жертве, Хэнк.

— Да, Абе, не поможет, потому что каждый проклятый — парень, вовлеченный в это убийство, — жертва.

— Закон ясен...

— Это не имеет ничего общего с законом. Черт с ним, с законом! Абе, я юрист, и закон был моей жизнью. Вы это знаете. Но как я могу предъявить обвинение этим троим ребятам, пока не выясню, кто в действительности убил Рафаэля Морреза? А когда я выясню это, закон станет бессмысленным.

— Ты не знаешь, кто убил этого парня?

— Нет, Абе, знаю. Мы все убили его.

— Хэнк, Хэнк...

— Мы все убили его, Абе, потому что мы ничего не делаем. Мы сидим и болтаем об этом, назначаем комиссии и выслушиваем различные точки зрения, хотя все это время знаем, что неправы. У нас уже есть факты, но мы не действуем в соответствии с ними. Вместо этого мы позволяем, чтобы Рафаэль Моррез лишился жизни.

— Итак, что ты собираешься делать? Сию же минуту начать кампанию? В моем суде? Хэнк, ты никогда...

— Вы можете предложить более подходящее время, Абе?

Самалсон покачал головой.

— Это неправильный путь, Хэнк.

— Это правильный и единственный путь. Кто-то же должен встать и закричать! Кого-то же должны услышать!

— Почему, черт возьми, это должен быть ты?

— Я не знаю, почему. Вы думаете, это меня не пугает? Мне было бы легче предстать перед дулом орудия, чем выйти в этот зал суда, и изменить на сто восемьдесят градусов ход моего собственного дела. Но, Абе, если кто-нибудь не сделает этого сейчас, если кто-нибудь не встанет и не положит конец этой проклятой ситуации, то тогда нам уже, возможно, сейчас надо начинать воздвигать баррикады. И в этом случае закон и правосудие потеряют всякий смысл, потому, что миром будут править дикари. Я не хочу воспитывать своего ребенка или детей моего ребенка в лагере варваров. Я не хочу, чтобы их разорвали на части, Абе. Эти ребята слишком важны. Они слишком важны, черт возьми, чтобы ими жертвовать.

В комнате наступила тишина.

После длительного молчания Абе Самалсон сказал:

— Мне хотелось бы быть моложе.

— Абе?..

— Я буду слушать дело беспристрастно. Не жди от меня никаких поблажек.

— Вы меня хорошо знаете, Абе.

— Ты собираешься перерезать себе горло.

— Может быть.

— Хорошо, хорошо, — вздохнул Самалсон. — Идем отсюда, пока они не обвинили нас в сговоре. — У двери, положив руку на плечо Хэнка, он помешкал. — Желаю удачи, — сказал он, — тебе она понадобится.

Первым свидетелем, которого вызвал Хэнк после перерыва, была Анджела Ругиелло.

Девушка нерешительно заняла свидетельское место, оглядывая зал суда испуганными карими глазами. На ней было зеленое платье и туфли на высоких каблуках. Как только она села, она тут же скромно натянула юбку на коленях.