|
.. Продолжая сидеть на холмике и машинально тасовать письма, Генрих считал, думал, и сердце его сжималось. Случайно взглянув на письма внимательнее, он заметил, что два из них, очевидно, были вскрыты тайком еще до того, как он сломал печати! Четыре ночи тому назад? Едва заметный надрез вокруг печатей был сделан весьма искусно, потом сверху накапали воску, чтобы все скрыть. Но почему мать явилась четыре ночи назад - и вот опять, только что? Последняя строка в последнем письме была: "Пора настала, сын мой, собирайся в дорогу и выезжай". И тогда ему стало ясно, что королева Жанна хотела отнять власть у мадам Екатерины, а Медичи прочла ее письмо. "Моей дорогой матушке грозит смертельная опасность!" - Он вдруг понял это, мгновенно вскочил с холмика, побежал между тополями. - Д'Арманьяк! крикнул он, увидев своего слугу раньше, чем тот его. - Д'Арманьяк, сейчас же на коней! Я не могу терять ни секунды. - Но, господин мой! - решился возразить слуга. - Все еще спят на сене, и хлебы еще только сажают печь. Непреложные факты обычно сразу же успокаивали Генриха. Он уступил: Ну, что ж, до Парижа все равно еще ехать пять дней. Я хочу искупаться в ручье. Принеси мне, д'Арманьяк, чистую сорочку! - Я как раз нынче хотел ее выстирать. Я полагал, что здесь мы отдохнем. - И слуга-дворянин подмигнул своему господину. - Особенно по случаю свалившейся лестницы. Нам следовало бы ее опять приставить да наверстать упущенное. - Негодяй! - воскликнул Генрих, искренне возмущенный. - Достаточно я и без того извалялся в соломе. - Затем резким тоном приказал: - Когда я вернусь с купания, чтобы все лошади были оседланы. - И тут же побежал к ручью, на ходу сбрасывая платье. Потом отряд действительно пустился в путь; но не прошло и четверти часа, как они увидели, что им навстречу скачет во весь опор гонец, он подъехал, не спрыгнул, а свалился с коня и, став на ноги, пошатнулся; кто-то поддержал его за спину, а он прохрипел: - Я... из Парижа... в четыре дня вместо пяти. - Лицо его пошло белыми и багровыми пятнами, язык вывалился изо рта, и, что казалось еще более тревожным, из широко раскрытых, смятенных глаз выкатились крупные слезы. И такая тишина воцарилась вокруг гонца, что было слышно, как они падают на его колени. Генрих, сидя в седле, протянул руку, взял поданное ему письмо, однако и не подумал вскрыть его; напротив, рука его бессильно повисла, он опустил голову и сказал среди великой тишины раскинувшихся вокруг просторов с затерянной в них горсточкой людей, сказал вполголоса: - Моя дорогая матушка умерла. Четыре дня тому назад. - Он обращался к самому себе, остальные это ясно почувствовали. И они сделали вид, что не слышат, пусть сообщит им вслух; бережность и чуткость выказали даже самые отчаянные буяны. Наконец новый король Наваррский прочел письмо, снял шляпу, и все тоже сняли; и тогда он сказал им: - Моя мать, королева, скончалась. Иные из его спутников переглянулись, на большее они не отважились. Подобное событие не из тех, с которыми легко примиряешься: оно влекло за собой величайшие перемены; перемены ждут и их самих, но каткие, они еще не знали. Жанна д'Альбре воплощала для них слишком многое, и она не смела умирать. Она вела их вперед и кормила их. Она помогала им добывать хлеб, который растет на пашнях, и хлеб веяной жизни. Наши свободы! Жанна д'Альбре добилась их для нас! Наши крепости - хотя бы Ла-Рошель на берегу океана - она их для нас завоевала! Наши молитвенные дома на городских окраинах! Она их сохранила; мир в наших провинциях, наши женщины, возделывающие поля под покровом господним, пока мы скачем на конях в ратное поле и бьемся за веру, - всем этим была Жанна д'Альбре! Какая же судьба постигнет нас теперь? Эта мысль сменилась ужасом, затем гневом, и сей час же неудержимо вспыхнуло подозрение, что кто-то в этом повинен, что тут действовала рука преступника, ибо столь великое несчастье не может совершиться само собой. |
