|
Она вела их вперед и кормила их. Она помогала им добывать хлеб, который растет на пашнях, и хлеб веяной жизни. Наши свободы! Жанна д'Альбре добилась их для нас! Наши крепости - хотя бы Ла-Рошель на берегу океана - она их для нас завоевала! Наши молитвенные дома на городских окраинах! Она их сохранила; мир в наших провинциях, наши женщины, возделывающие поля под покровом господним, пока мы скачем на конях в ратное поле и бьемся за веру, - всем этим была Жанна д'Альбре! Какая же судьба постигнет нас теперь? Эта мысль сменилась ужасом, затем гневом, и сей час же неудержимо вспыхнуло подозрение, что кто-то в этом повинен, что тут действовала рука преступника, ибо столь великое несчастье не может совершиться само собой. Покойница мешала сильным мира сего, и вполне ясно, кому именно. В этом растерявшемся отряде люди понимали друг друга без слов, у них были одни и те же мысли и чувства. В толпе слышались отдельные бессвязные возгласы, как будто их издавал спящий, лишь постепенно они становились громче, сливались в гневный ропот, угрожающе нарастали; и наконец из кучки гугенотов вырвались слова, словно кинжал, выхваченный из ножен, словно кто-то их произнес со стороны, другой вестник, незримый: - Королеву отравили! Все наперебой стали повторять их, каждый произносил вслух, как бы вслед за незримым вестником: - Отравили! Королеву отравили! - И сын умершей повторил их вместе со всеми, и он получил эту весть, как остальные. И тут произошло нечто неожиданное: юноши протянули друг другу руки. Они не сговаривались, но это была клятва отомстить за Жанну д'Альбре. Ее сын схватил руки своих друзей - дю Барта, Морнея и д'Обинье. С Агриппой он объяснился, сжав его пальцы и как бы желая сказать: "Вчера поваленная лестница, возня с женщинами, а сегодня вот это. В чем же мы можем упрекнуть друг друга, в чем раскаиваться? Такова жизнь, и мы пройдем через нее рука об руку". И своего слугу д'Арманьяка, которого он перед тем так разбранил, Генрих тоже взял за руку. В это время чей-то голос начал: - Явись, господь, и дрогнет враг! Сначала пел один Филипп дю Плесси-Морней, ибо среди всех он был наиболее склонен к крайностям: в его душе обитала слишком неугомонная добродетель. Но когда он повторил первую строку, к нему присоединилось еще несколько голосов, а вторую уже пели все. Они спешились, молитвенно сложили руки и пели - горсточка людей, которой не видел никто, кроме, быть может, господа бога, - ведь ему они и воссылали этот псалом; пели, как будто звонили в набат, воссылая ему псалом! Явись, господь, и дрогнет враг! Его поглотит вечный мрак. Суровым будет мщенье. Всем, кто клянет и гонит нас, Погибель в этот грозный час Судило провиденье. ПОСЛЕДНИЙ ВЕСТНИК Они допели до конца, потом смолкли, ожидая слова своего юного вождя. Ведь он стал королем Наварры здесь, на этой чужой проезжей дороге, и должен им сказать, куда теперь ехать, что делать. Дю Барта наклонился к Генриху, проговорил вполголоса: - Ваша мать погибла первой. Вторым будете вы сами. Поверните обратно! - Соберем наших единомышленников! - посоветовал ему Морней. - Ревнители истинной веры сбегутся к вам со всего королевства. Мы двинемся на этот преступный двор, и никто нас не одолеет. Дюбинье же сказал гораздо спокойнее: - Вам нечего бояться за себя, государь, пока жив хоть один из этих людей... - Эти люди смотрели на него, и он продолжал: - Старик пожертвовал ради нашего дела всей своей жизнью, я знаю, я слышал, что говорил ночью адмирал своей супруге. |
