«Грегги должны знать, – подумал он, направляясь к соседнему дому и поднимаясь по ступенькам крыльца. – Если только они все еще живут здесь.»

На стук из‑за угла, с заднего дворика, вышел незнакомый старик – розовощекий веселый маленький гном, держащий в руках садовую мотыгу. Он был не прочь поговорить, но, похоже, совершенно не понимал вопросов Бэннинга. Продолжая покачивать головой, он наконец сказал:

– Ты ошибся улицей, парень. Здесь поблизости никогда не жил никакой Джесс Бэннинг.

– Это было десять лет назад, – объяснил Бэннинг. – Наверное, до вашего приезда сюда…

Старик перестал улыбаться.

– Послушай, я – Мартин Уоллес. Я живу в этом доме сорок два года – спроси кого угодно. И я слыхом не слыхивал о каком‑то Бэннинге. К тому же на этом пустыре НИКОГДА НЕ БЫЛО дома. Я‑то уж знаю. Этот участок – мой.

Холодок неподдельного страха коснулся Бэннинга.

– Но я жил в доме, который там стоял! Я провел в нем все свои мальчишеские годы, он принадлежал моему дяде. Вас тогда здесь не было, а тут жили Грегги, у них была дочь с двумя соломенного цвета «поросячьими хвостиками» на голове, и мальчик, по имени Сэм. Я играл…

– Слушай, – прервал старик. Вся его дружелюбность исчезла, теперь он выглядел наполовину рассерженным, наполовину встревоженым. – Если это шутка, то она не смешная. А если ты не шутишь, значит ты или пьяный, или сумасшедший. Убирася!

Бэннинг глядел на старика и не двигался.

– Как же так, сказал он, – вот и яблоня, на краю вашего участка – я упал с нее, когда мне было восемь лет, и сломал запястье, такие вещи не забываются.

Старик выронил мотыгу и попятился в дом.

– Если ты не уберешся отсюда через две секунды, я вызову полицию. – С этими словами он захлопнул дверь и запер ее изнутри.

Бэннинг свирепо смотрел на дверь, злясь на себя из‑за того, что холодные иглы страха стали острее и вознзались в него все глубже.

– Этот старый маразматик просто свихнулся, – пробормотал он, и снова посмотрел на пустырь, а потом на большой кирпичный дом напротив и направился к нему. Он помнил, что дом был очень хорошим, под стать людям, жившим в нем. Там жили Льюисы, и у них тоже была дочь, с которой он ходил на танцы, ездил на пикники, работал на сенокосе. Если они по‑прежнему живут зедсь, то должны знать, что же случилось.

– Льюисы? – переспрасила крупная краснолицая женщина, отворившая дверь на звонок. – Нет, Льюисы здесь не живут.

– Десять лет назад! – с отчаянием произнес Бэннинг. – Здесь тогда жили они, а там, где теперь пустырь – Бэннинги.

Женщина удивленно посмотрела на него.

– Я сама живу тут шестнадцать лет, а до того жила в том сером доме – вон, третий отсюда. Я в нем родилась. И здесь никогда не жили ни Льюисы, ни Бэннинги. А на пустыре НИКОГДА НЕ БЫЛО дома.

Она больше ничего не сказала. Молчал и Бэннинг. Тогда она пожала плечами и закрыла дверь. Бэннинг еще некоторое время смотрел на закрытую дверь, готовый грохнуть в нее кулаками, разнести в щепки, схватить краснолицую женщину и потребовать объяснений, что это значит – ложь, безумие или еще что‑то. Потом он подумал, что нелепо выходить из себя. Должно же быть объяснение, должна же быть причина всему этому! Может, дело в дядином участке, может, они боятся, что я имею на него какие‑то права. Возможно, поэтому мне и лгали, пытаясь убедить в том, что я ошибся.

Но есть место, где он сможет все точно выяснить. Там не соврут.

Бэннинг быстро пошел обратно – к главной улице, и по ней – к мэрии.

Там он объяснил девушке‑служащей, чего хочет, и стал ждать, пока она просмотрит записи.