Глава 19

ПОД НОЖОМ

Какой, к черту, отель! Он тонет в марше смерти наркотической ломки. Прайор вводит ее в вестибюль, а японские туристы уже встали и теперь толпятся вокруг скучающих гидов. Шаг, еще шаг, одна нога, другая нога, а голова такая тяжелая, будто кто-то просверлил в макушке дыру и залил туда полфунта свинца, и зубы во рту будто чужие — слишком велики. Дополнительная перегрузка тронувшегося вверх лифта вдавливает в пол — Мона без сил приваливается к стенке.

— Где Эдди?

— Эдди уехал, Мона.

С трудом разомкнула веки, глаза широко распахнулись. Сфокусировала взгляд и увидела, что он, ублюдок, еще и улыбается.

— Что?

— Эдди заплачено. Ему все компенсировали. Он уже на пути в Макао с солидным кредитом в кармане. Этакий милый игорный пикничок.

— Компенсировали?

— Его вложения. В тебя. За все время.

— За все время?

Дверь скользит в сторону, открывая устланный синим ковром коридор.

И что-то обваливается холодным комом в груди — Эдди ведь ненавидит азартные игры.

— Ты теперь работаешь на нас, Мона. И нам бы очень не хотелось, чтобы ты снова ушла без спросу.

Но ты же хотел, думала она, ты же отпустил меня. И знал, где меня искать.

Эдди больше нет... уехал...

* * *

Мона не помнила, как заснула. На ней все еще была куртка Майкла, теперь подоткнутая под плечи, как одеяло. Даже не поворачивая головы, Мона видела угол здания с фасадом в виде горного склона, но снежного барана там не было.

Стимы Энджи были запаяны в пластик. Взяв один наугад, Мона поддела упаковку ногтем большого пальца, вставила кассету в прорезь и надела троды. Она ни о чем не думала, руки, казалось, сами знали, что делать — добрые маленькие зверьки, которые никогда не обидят. Один из них коснулся клавиши «PLAY», и Мона перенеслась в мир Энджи, чистый и безупречный, как любой хороший наркотик... Медленный саксофон, лимузин плывет по какому-то европейскому городу... круговерть улиц, машина без водителя, широкие проспекты предрассветно чисты и безлюдны, прикосновение меха к плечам. И катить, катить по прямой дороге через плоские поля, окаймленные совершенными, одинаковыми деревьями.

А затем поворот, шорох шин по расчесанному граблями гравию, потом вверх по подъездной аллее — через парк, где серебрится роса, где стоит железный олень, а рядом — мокрый торс из белого мрамора... Дом огромен и стар, не похож ни на один из тех, какие она видела раньше. Но машина проплывает мимо, проезжает еще несколько строений поменьше и выезжает наконец на край широкого ровного поля.

Там бьются на привязи планеры, прозрачная пленка туго натянута на хрупкие с виду полиуглеродные рамы. Планеры слегка подрагивают на утреннем ветерке. А рядом с ними ее ждет Робин Ланье, красивый раскованный Робин в черном свитере грубой вязки — он играет партнера Энджи почти во всех ее стимах.

И вот она выходит из машины, ступает на траву, смеется, когда высокие шпильки сразу же увязают. И остаток пути до Робина — с туфлями в руках, улыбаясь; последний шаг — в его объятия, в его запах, в его глаза.

Ощущения закручиваются вихрем в монтажном танце, который в одну секунду ужимает посадку в планер по серебристой лесенке, — и вот они уже мягко скользят по траве через все поле. Затем взмывают вверх, зависают на мгновение, чтобы поймать ветер... Все выше и выше, пока огромный дом не превращается в прямоугольный камушек в зеленой пелене, прорезанной тусклым серебром речной излучины...

...и Прайор с рукой на клавише «СТОП». От запаха еды с тележки возле кровати у Моны сводит желудок. Тупая тошнотворная боль ломает каждый сустав. — Поешь, — доносится голос Прайора.