По сути, единственным, с кем Гай по-прежнему желал общаться, был Граф. Сам Граф узнал об этой привилегии со смешанным чувством. Во многих отношениях, раз уж так случилось, он предпочел бы раньше сказать последнее прости Гаю, так было бы легче. Долгое ожидание с Гаем в прихожей смерти было опасно. Могло произойти что-то ужасное, мучительное, что преследовало бы его вечно. Много лет назад, когда Гай только-только распахнул перед ним двери в волшебный мир дружбы, его преследовал страх, что его неизбежно внимательно рассмотрят и отбросят за ненадобностью. За обходительным превосходством Гая, чувствовалось, стоит что-то демоническое, что-то, могущее обернуться жестокостью. Позднее Граф увидел, что Гай скорее из тех людей, которые способны на жестокость, но никогда не бывают жестокими. Демоническое в нем было, но была также и преданность друзьям. Сильно развитое чувство долга и жесткая необходимость всегда оставаться порядочным были положительным свойством и Гая, и Гертруды, свойством, как вы понимали, узнав их ближе, таким же врожденным, как цвет глаз и волос. К тому же со временем Граф, несмотря на всю свою недоверчивость, убедился в привязанности Гая к нему, хотя понимал, что эта привязанность смешана со своего рода сочувствием интеллектуала. Поэтому теперь, когда он обнаружил, что остался последним, единственным человеком наряду с Гертрудой, который регулярно разговаривал с Гаем, это принесло ему одновременно и удовлетворение, и боль. Конечно, он высоко оценил этот необыкновенный знак доверия. Но он был выказан слишком поздно. И Граф не мог не чувствовать, что Гай, и Гертруда тоже, терпят его в преддверии близкого конца, потому что «уже все равно, что Граф подумает или скажет». Его допускали к умирающему, как могли бы допускать его собаку. Граф обдумывал эту ситуацию. Иногда истолковывал ее как оскорбительную, иногда — как выражение исключительного к себе расположения.

Вечерние посетители, то есть близкие друзья, хотя их не пускали к Гаю, продолжали являться. Каждый день приходило несколько человек, все тех же или с небольшими вариациями, чтобы осведомиться о самочувствии Гая, оставить ему записку, книги, цветы, поговорить с Гертрудой, утешить ее и заверить, что она не одинока, что они с ней. Они не отказывались от предложения выпить, говорили вполголоса, долго не задерживались, но их мимолетные визиты вежливости не были пустой формальностью. Граф не мог не обратить внимание на то, что некоторые, можно сказать, получали от них удовольствие.

— Ну хорошо, — сказала Гертруда, — я пойду к нему.

Граф уселся в кресло с прямой спинкой возле камина, в котором по случаю снега пылали поленья и коалит. Он очень хорошо знал эту комнату, чуть ли не лучше, чем безликие комнаты своей квартирки, которые так мало могли дать глазу и уму. Он чувствовал себя спокойно в этой гостиной — просторной, выдержанной в ярких тонах и, по мнению Графа, безупречной. Тут не было ничего слишком громоздкого или слишком миниатюрного, ничего, что следовало бы убрать или передвинуть хотя бы на миллиметр. И за годы, что он бывал здесь, прекрасная эта комната совершенно не изменилась. Единственное, что здесь постоянно обновлялось, были цветы, да и те всегда стояли на привычном месте — на инкрустированном столике рядом с винными бутылками. Графа поражало, что Гертруда даже сейчас занимается букетами. В большой зеленой вазе стоял букет, искусно составленный из листьев эвкалипта и бука и нескольких белых хризантем, которые принесла Джанет Опеншоу. (Цветы от других гостей стояли в холле, но не в комнате Гая. Гай считал, что у цветов должно быть свое место.) Они с Гертрудой, вероятно, немало потрудились над обликом гостиной, добились того, чего хотели, и были довольны результатом. Они не были коллекционерами, более того, изобразительным искусством особо не интересовались, но хороший вкус, чтобы устроить дом, у них был.