– Комиссар Шарк! – крикнула ему вслед молодая женщина.

Шарко остановился:

– Что?

– Там, в Египте… Берегите себя!

Он кивнул, перешел на другую сторону, исчез за дверью Северного вокзала, а у Люси крутилось в голове одно‑единственное слово – «одинокий». Все, что осталось от этой встречи.

Одинокий, чудовищно одинокий человек. И раненый. Как она сама.

Люси снова взглянула на белый прямоугольничек, который так и держала в руке, улыбнулась, положила его на стол и написала по диагонали на одной из девственно чистых сторон: «Франк Шарко, он же Шарк». Легонько погладила пальцами буквы этого имени – звучит твердо, резко, франки были германским племенем… Странный человек… Медленно, по слогам проговорила: «Франк Шар‑ко…» Шарк по‑английски – акула…

Она положила карточку в бумажник и, в свою очередь, встала. Горячее красное солнце опускалось на столицу Франции и готово было вот‑вот поджечь город.

До Лилля ехать и ехать: двести пятьдесят километров. Который уже раз работа в полиции загоняет ее так далеко от семьи, от дома…

15

Добраться до больницы удалось только к десяти вечера, и, когда Люси вошла в палату, девочка уже спала. Какими стали привычными вся эта стерильная обстановка, медсестры, бесшумно скользящие по коридору, каталки, нагруженные памперсами и бутылочками, потрескивание ламп дневного света… Да и вид матери, которая, устроившись в большом коричневом кресле с подголовником, орудует джойстиком…

Мари Энебель ничуть не походила не только на чью‑то бабушку, но даже и на чью‑то маму: обесцвеченные прядки коротко острижены и умело взъерошены, одежда – супермодная. Она была в курсе выпускавшихся для детей игровых приставок – всех этих Wii, PlayStation, Nintendo DS, она лихо оперировала словом «гаджет» и могла часами сидеть за какой‑нибудь «Большой академией мозга» или каким‑нибудь «Зовом долга», либо развивая свои мыслительные способности с помощью хитрых головоломок, либо стараясь прикончить как можно больше врагов. Опасность заразиться интернет‑зависимостью в наши дни не имеет возрастных ограничений.

Дочь не была удостоена даже улыбки, Мари просто встала и взяла в руки свою ярко‑красную кожаную сумку.

– Между обедом и ужином Жюльетту опять два раза вырвало. Врач наверняка отругает тебя как следует.

Люси поцеловала спящую дочурку – хрупкую, как иголочка из слоновой кости, – и обернулась к матери. На экране телевизора действие «Зова долга» замерло на паузе: Мари только что укокошила из пневматического ружья трех солдат и явно нервничала.

– Выругает? За что?

– За то, что тайком подкармливаешь ребенка шоколадом и печеньем! Ты считаешь их дураками? Им каждый день попадаются такие родители, как ты, – не желающие их слушать.

– Но малышка же не ест ничего другого! А у меня сердце разрывается, когда вижу, как меняется ее лицо, стоит внести в палату это омерзительное пюре!

– Скажи, ты способна понять, что желудок ребенка не принимает сейчас ни капельки жира? Способна? И вообще – почему тебе всегда только и надо, что нарушать правила?

Мари Энебель завелась. Просидеть целый день взаперти с этим телевизором, с этим ревом вокруг, с этими играми, от которых никакой радости – только раздражают. Нетушки, тут не отдохнешь, в этой больнице, тут тебе не трехзвездочный пансион в Сен‑Мало!

– У тебя отпуск, ты вроде могла бы наконец провести хоть немного времени с девочками. Так нет – одну ты отправляешь в лагерь, а в то время, когда другую выворачивает наизнанку, прогуливаешься… То в Бельгию покатишь, то в Париж!

У Люси уже не хватало сил терпеть, слишком ее измотали последние часы и эта самая «прогулка».