Разговор продолжался, но, когда Нахед попросила комиссара рассказать о его семье, о жене, он прижался лбом к стеклу, уставившись на тихие волны Нила, ответил просто, что он никогда больше не увидит ни жены, ни дочери, разве что во сне, и замолчал. Зачем говорить? О чем тут рассказывать? О том, что с тех пор не было ночи, когда тоска по Сюзанне и Элоизе не душила бы его, не давила бы на него так, что он вообще не мог глаз сомкнуть? О том, что причиной гибели семьи стала его работа, а теперь та же работа медленно, но верно ведет его в бездну старости, где не будет места ни единому солнечному лучу? Нет‑нет, ему нечего рассказывать. Не здесь, не сейчас. И не ей.

Десять минут спустя они были на улице Талаат‑Харб. На сколько хватает глаз – лавочки с одеждой, бары, кинотеатры с французскими названиями, старинные дома на манер тех, что строили в Париже при бароне Османе: с колоннами, с окнами, обрамленными статуями в греческом стиле. Все здесь напоминало о том, что в начале XX века египтяне хотели сделать из центра Каира подобие европейского квартала и что это им почти удалось. Впечатление усиливали бредущие во всех направлениях толпы пешеходов: американцы, французы, итальянцы…

Нахед присмотрела местечко для парковки на улочке рядом, и буквально через минуту она уже передавала бакшиш консьержу дома – просто за то, что тот отворил дверь. Этому скорее сторожу, чем консьержу (Нахед назвала его «бауаб»), в дырявых эспадрильях и с рыжей от хны бородой положено было не только открывать дверь, но еще и мыть машины, подносить покупки… Внешне он мало подходил к роскошному интерьеру здания – жилища для богатых, которое просто‑таки излучало чувство собственного величия.

Оказавшись наедине с Шарко в лифте, молодая женщина прикрыла платком голову и занавесила лицо. Остались видны только ее сверкающие, как драгоценные камни, глаза, отчего она сразу преобразилась в загадочную, полную тайн прелестницу. Когда она, занавесившись, чистым голоском произнесла: «Было бы жаль сразу настроить против себя Атефа Абд эль‑Ааля из‑за этих религиозных предубеждений», – тонкая, почти прозрачная ткань платка, под которой едва обрисовывались губы, заколебалась, и Шарко был мгновенно покорен… если не околдован.

– Но откуда вам известно, что он мусульманин?

– Думаю, тут больше шансов за, чем против.

– А что вы вообще о нем знаете?

– Из посольских документов много не выудишь. Он был торговцем, а сейчас у него две пошивочные мастерские: шьет рубашки. Дело, которое он открыл спустя год после смерти брата, процветает. Готовые изделия Атеф продает оптом в модные лавочки Александрии. Он и его покойный брат родом из Верхнего Египта, выходцы из деревни, родители были бедняками. В Каир перебрались подростками, вместе с дядей.

Когда Нахед постучала, открылась дверь напротив и на площадку выглянула пожилая дама с морщинистым лицом. Нахед поговорила с ней и перевела комиссару:

– Соседка сказала, что Атеф сейчас пьет чай на террасе: он всегда в это время, перед вечерней молитвой, пьет чай там, наверху. Мы легко его узнаем, потому что за чаем он читает «Аль‑Ахрам». Это такая независимая газета.

Увидев, что собой представляет пресловутая терраса, Шарко чуть в обморок не упал: по всей крыше расставлены железные кабинки, внутри и снаружи – люди: кто сидит в кресле, а кто и вытянулся на матрасе – прямо в облаках. Разноцветные лампочки на протянутых над террасой проводах приплясывали, как паруса фелюг. Пронизывая сумерки, мерцали экраны расставленных как попало по всему пространству телевизоров.