И Марья Ивановна уселась за стол, придвинув к себе кипу тетрадей, и милостиво кивнула мне.

    Я написала на доске: 1812 и 1825. Эти годы я помню лучше года своего рождения.

    Дети с любопытством следили за мной. Я вздохнула и заговорила. Я рассказывала им обо всем, чем я жила. И о том, как мы не стреляли в поверженного врага, бредущего по снегу. И о том, как мы вошли в Париж. И о том, как мы стояли на площади под картечью, а кругом толпились люди и снег был в кровавых пятнах. И о неясном призраке нашей юности.

    Я успела рассказать только до 1825 года. Может быть, это и лучше, потому что все были в этом году еще живы.

    Звонок резанул по нервам и швырнул меня с площади в школу. Я вздрогнула и огляделась по сторонам. Марья Ивановна вылезла из-за стола и произнесла:

    – А сейчас мы проверим, что вы поняли и запомнили. Дети! Что было в 1812 году?

    – Война за свободу нашей родины.

    Я тяжело переводила дыхание. Мне казалось, что я пробежала много километров на лыжах, а у финиша меня еще и побили.

    Марья Ивановна строго кивала.

    – Правильно. А что было в 1825 году?

    Тишина. Потом голос с задней парты:

    – Восстание.

    – Правильно, дети. Было восстание декабристов. Только надо отвечать не с места, а поднять руку, да? Дети! Кто вышел на площадь?

    Тянется, дергает рукой. Какая хорошая мордашка.

    – Антон, не тяни так руку. Я вижу, что ты хочешь ответить. Антон скажет нам, кто вышел на площадь.

    Счастливый Антон вскакивает, заливается румянцем и отчеканивает:

    – Бес-тужевы!

    Я чуть не бросилась его целовать.

    В классе меня встретила Наталья. Она была погружена в чтение мемуаров Наполеона. Я бросилась к ней, все еще дрожащая и бесконечно усталая. Трудно все-таки публично исповедоваться.

    Наталья оторвала глаза от книги и задумчиво сказала в пространство:

    – Бертье.

    – Что – Бертье?

    – Бертье.

    – Кто это?

    – Неважно. Просто вспомнила.

    Я потерлась о ее плечо лбом и сказала:

    – Ната-алья… Кожа…

    – Мадлен, у меня гениальная идея, – внезапно сказала Наталья. – Отсядь ко мне на истории, потолкуем.

    – «Идет! – сказал Финдлей», – сказала я.

    Если жил на свете самый законченный тип невежественной бездарности, то он получил классическое воплощение в нашем историке. Он очень молод, Серега. У него большие серые глаза навыкате, костлявое лицо, редкие, всегда сальные светлые волосы… и паучьи пальцы. Брр. Говорит он вкрадчиво.

    – …Ленин доказал о том… – донеслось до меня однажды.

    Я злобно сказала:

    – Ленин не мог доказывать «о том». Он был грамотный человек.

    – Кстати, Лена! – сказал Серега и пошел ко мне, разрывая на ходу нитки, которые мы натянули между партами, чтобы затруднить его передвижение по классу. – Вы опять читаете на уроке?

    Я закрыла книгу – мемуары Талейрана с прекрасной вступительной статьей академика Тарле – и посмотрела прямо в его оловянные глаза.