— Ну чем я тебя накормлю? — сетовала она, бегая от буфета в кухню и обратно. — Картошку жареную будешь? И малосольные огурчики? Я уложу тебя на раскладушке. Нет, лучше сама на ней лягу, а ты — на тахте.

Леокадия вспомнила, как Саша со своим Пашей ходила по городу. Ухо Паши — на уровне ее губ, и она, только повернув голову, все время что-то нашептывает ему.

— Пойдем, я тебя умою, — говорит Саша Леокадии и ведет ее в ванную. А сама все поглядывает, поглядывает пытливо, словно желая проникнуть в душу и понять, почему Лешка приехала так внезапно и такая расстроенная?

Подруги, по старой привычке забравшись под одну простыню, проговорили до самого утра.

Вспомнили и спор в общежитии — о счастье. Правда, какое оно? Особенно — семейное? Почему так много скороспелых браков и разводов? Лишь внешне благополучных семейств? Надо ли жить только для детей или приучать их, чтобы прежде всего заботились они о родителях?

Это взволнованно спрашивает Саша. Леокадия потерлась щекой о ее щеку:

— Ты уже об этом думаешь?

Саша прижалась к ней, словно подтверждая догадку. И тогда Леокадия рассказала об Алексее, о том, что не может без него и вот уехала.

— Ты его действительно очень, очень любишь? — сдавленным голосом, трепетно спросила Саша.

Леокадия притихла, задышала подруге в ухо:

— Понимаешь, иногда кажется: меня не хватает. Любви во мне больше, чем я могу вместить… Как я могла жить прежде, не зная этого?

— И все-таки ты правильно сделала, что уехала, — нельзя…

Саша решительно сняла очки, положила их на столик, села на тахту, поджав под себя ноги.

— Но почему? Почему? Ведь человек рожден для счастья. А я что, не имею на него права? — с тоской спрашивала Леокадия.

— А его сын? Я знаю безотцовщину… Это…

Становилось все светлее. В открытое окно пробились первые лучи солнца.

— Но если мы не можем друг без друга? Володя скоро пойдет в институт, у него будет своя жизнь. И разве отец перестанет быть ему отцом?

— Нет, Леша, нет… Я не могу объяснить, но знаю — нельзя. Это — чужое.

И Леокадия знала, что нельзя. И она, когда ехала к Саше, думала: «Не смогу смотреть людям в глаза… Ведь осудят… И ученики…»

Но сейчас ожесточенно настаивала:

— Нет, мое, мое!

— А люди?

Вот и Саша сказала: разве не надо перед ними держать ответ? И об этом она думала. Сейчас же страстно возразила:

— Значит: «Что скажет Марья Алексевна?» Судьи-то кто?

Но ведь неправду говорила: судьи будут и праведные.

Позвонили. Саша вскочила.

— Может быть, он?

Возвратилась сияющая, держа в руках телеграмму.

— От Паши! — Приблизила полоску бумаги к близоруким глазам, словно желая еще раз убедиться, что это ей.

— У тебя что, день рождения? — встревоженно спросила Леокадия, коря себя, что, может быть, забыла об этом.

— Нет… — Она зарделась, стала похожа на девочку. — Поздравил с нашим днем… Когда мы встретились впервые…

Саша опять нырнула под простыню.

— Прошлый раз из командировки притащил здо-о-оровенный сверток с рыбцами — знает, что я их обожаю. Попутной машиной ехал, а тащил…

У Леокадии защемило сердце. Вот и Потап рассказывал, что, когда заболел в дальней командировке, Надя примчалась к нему спасать.